Кочки возвышались над водой не более двух четвертей. В шалаше, — нельзя будет сидеть. Придется лежать, забравшись в шалаш еще задолго до зари. Лежать до полден. В тулупе и валяных сапогах. В охотничьем пиджаке, — замерзнешь.
Если сделать шалаш повыше, чтобы в нем сидеть, — утки заметят еще с воды подозрительное утолщение в кочках и не подплывут к ним, или пристанут к берегу в стороне от залива, — вне выстрела.
Еще раз осмотрел берег. Голо, — шалаш нельзя сделать…
Можно было бы выкопать яму между кочками и сидя в ней, подождать уток. В яме, — я буду совершенно незаметен.
Но долго сидеть в мокрой яме, — еще холоднее, нежели лежать на сухом берегу, и главное, — нечем рыть яму, нет лопаты, да и яма должна быть глубокой…
Охота из шалаша или ямы — невозможна.
Остается только третий способ охоты, — скрадом. Придется ползти издалека, по чистым лугам, без какого либо прикрытия.
На близкий выстрел от залива озера, на сухом берегу стояли четыре голые кочки. Спустившись в воду, я нарвал верхушки (метелки) тростников и камышей, и реденько понатыкал их на кочки и между ними, сделав заслон, в
Трудно будет доползти до озера, — далеко.
Но другого способа охоты не было.
Придя на следующее утро к озеру, я издали еще увидел на нем темное живое пятно. Сильный ветер сбивал уток со средины озера. Но по мере того, как ветер подвигал уток к берегу, они снова перелетали на средину.
Покачиваются на волнах и раньше своего времени не плывут к берегу.
— Зачем сидят на средине?… Там холодно и ветер. Плыли бы скорее в кочки…
Около двух часов дня, утки тронулись к кочкам. Не доплыв саженей сто до берега, остановились.
От стаи отделилась небольшая артель и поплыла в кочки. Остальные не тронулись с места. Как будто не хотели плыть к берегу, и только после того, как высланная ими артель не обнаружила ничего подозрительного, вся стая двинулась к берегу и скоро скрылась в кочках.
Этот же порядок посылки разведчиков, я наблюдал вчера, и много раз раньше на других озерах.
Пора… Сняв шубку и покрыв ею собаку, лежавшую у стога, с которого велось наблюдение за утками, я пошел к ним, — сперва ходом, наклонившись к земле, а потом, — «спешился» и пополз.
В серо-желтой охотничьей куртке, подходящей к цвету лугов, я не был заметен.
— Только бы доползти до кочек!..
Но добраться к кочкам, это значило добраться и к уткам…
Пришлось ползти саженей двести. Сквозь тонкую куртку пробирало ветром. Без рукавиц, — мерзли руки.
Я полз медленно, — больше часа, — и когда подобрался к намеченному месту, утки уже заплыли в берег, и только на чистой воде озера, за линией кочек, сидело несколько уток.
Очевидно, — сторожевые. Одни, положив голову под крылья, спали. Другие, втянув шеи в туловища, немного помигают глазами, и тоже задремлют.
В этой дремоте, дозорные, — свои задания проспали и меня проглядели…
В кочках, в расстоянии от меня 20–30 шагов, утки крякали, хлопали по воде крыльями, купались. По голосам и всплескам, — уток много, рядом со мной и по всему берегу. Но все они в разброде. Проплывут между кочками одна, две утки, и снова не видно ни одной.
Один селезень, где-то рядом со мной, тихо «шваркает» и подвигается к берегу. Выплыл на чистую воду и вылез на невысокую плоскую кочку. Встряхнул крыльями, и втянув шею в туловище, задремал.
От меня до этого селезня не больше двадцати шагов.
Пришпилить его к кочке из правого ствола, а затем, когда после выстрела поднимутся другие, добыть из левого еще одного или пару…
— Нет, это меня не удовлетворит…
Вечером, все утки выплывут из кочек, соберутся в одну большую стаю, и уже с воды полетят на поля; в это время их общего сбора, два выстрела по утиной «каше», — могут дать охотнику не одну пару уток.
— Лежи, терпеливо жди вечера, и ты будешь хорошо вознагражден!..
Такое правильное решение следовало бы принять, но нельзя исполнить: до вечера нужно пролежать больше часа, лежать неподвижно, на холоде и ветре.
Холод еще можно было бы претерпеть, но главное, — не стерпят нервы. Они уже два дня работали над возможностью добыть уток, и сегодня, когда я лежал рядом с утками, нервное напряжение достигло высшей силы, и
— Попробую тихонько шикнуть… Может быть, не спугну уток, а лишь заставлю их насторожиться, раньше времени выплыть из кочек на чистую воду, и тогда по ним ударю.
Тихонько шикнул… Никаких последствий… И только после второго и более громкого шиканья, утки, в ближних ко мне кочках, замолчали, и вскоре на воду выплыло несколько уток и направились к сторожевым.
Тихо переговариваясь между собой, сторожевые и выплывшие из кочек утки, вытянули шею и зорко посматривали на берег, с которого раздался встревоживший их звук.
Из кочек выплыло больше пятидесяти уток. Но плыли в разброд, и больше одной утки не убьешь.
Мой маневр не достиг цели. Продолжать лежать — и холодно, и бесполезно.
Придется встать и поднять уток…
Но прежде чем я привел в исполнение это намерение, правее меня, с воды, — вспорхнул селезень и сел на высокую ближнюю к берегу кочку, — шагах в пятнадцати от меня.
Повернув в мою сторону голову, он увидал мое «мертвое тело» с черными ногами (сапогами), испуганно закричал и полетел на озеро.
Этот крик был общим сигналом… С оглушительным шумом, утки начали беспорядочно подниматься из кочек.
Я вскочил на ноги и выбирал более густое для выстрела утиное место, и не мог его найти. Уток поднялось многое множество, — со всей линии берега, но они низко летели над водой неплотной массой, и лишь в 30–40 шагах от меня, поднявшись сажени на две над водой, сгурбились плотной стенкой, и я ударил по ним, в «кучу», — раз за разом.
Упало шесть штук, и еще немного дальше, из летевшей стаи свалились три утки. Двух я добил, остальные биты наповал, и ветер дувший на берег, их подносил к кочкам.
Сходив за собакой, я получил всех уток.
Девять октябрьских, сытых, обрядившихся весенним пером сизо-голубых красноногих селезней и уток, — хорошая добыча и достойная награда за великие труды по скрадыванию
