Момоко занималась по хозяйству, а Кадзэ рылся в театральном реквизите, пока не нашел подходящую деревяшку — часть какой-то декорации. Вынув свой меч, он обрезал ее до нужных размеров. Затем достал ко-гатана, маленький нож, сел у огня и начал заниматься резьбой по дереву.
Момоко распирало любопытство, однако она не приставала к Кадзэ с вопросами. Дерево под рукой мастера быстро обретало нужную форму. Вскоре стала вырисовываться какая-то фигурка. Закончив работу, ронин положил перед собой на пол статуэтку Каннон.
— Ты будешь пить чай? — робко поинтересовалась Момоко. Все время, пока Кадзэ работал, она хранила молчание.
Мацуяма кивнул, и девушка протянула ему щербатую чашку с горьковатым зеленым напитком. Кадзэ глотнул обжигающей жидкости и вздохнул.
— Можно мне посмотреть на нее? — спросила Момоко, указывая рукой на статуэтку.
Кадзэ передал ей Каннон. Девушка стала так внимательно рассматривать ее, словно та могла что-то сказать о душе резчика.
— Каннон. Какая красивая…
Кадзэ принял комплимент как должное и кивнул.
— У нее есть портретное сходство с кем-то?
Самурай вновь кивнул.
— С твоей женой?
Кадзэ отрицательно покачал головой.
Момоко снова посмотрела на статуэтку.
— Очень красивая.
— Была.
— Она состарилась?
— Она уже никогда не состарится.
— Разве такое возможно?
— Эта женщина умерла.
— О, какая жалость… Она была такая же нежная и умиротворенная, как ты ее изобразил?
— Да. Она обладала удивительной способностью дарить людям счастье и спокойствие духа. Большинство женщин осчастливливают мужчин, возбуждая их, а она умела даровать всем окружающим чистую любовь.
— Ты был влюблен в нее?
Кадзэ вздохнул.
— Я не мог влюбиться в жену своего господина.
— Но, Сабуро…
— Момоко, я не Сабуро. Меня зовут Мацуяма Кадзэ. Когда-то я был воином на службе у даймё. А сейчас я простой ронин, «человек волны», странствующий самурай.
— Мацуяма Кадзэ… — На лице Момоко отразился испуг. — Ты тот самый человек, который покушался на жизнь сёгуна? — выпалила она.
— Нет.
Кажется, ей стало легче.
— Однако власти ищут меня по обвинению в покушении.
— Но…
— Они полагают, что я пытался убить Иэясу и застрелил господина Накамуру. Только я этого не делал.
— Если они ищут тебя, почему ты не покинешь Эдо? Сабуро… то есть Кадзэ… тебе нужно скрыться в безопасном месте!
— Где во всей стране может найти безопасное место человек, которого подозревают в том, что он пытался убить сёгуна? Кроме того, в Эдо у меня важное дело.
— Никакое дело не стоит твоей жизни!
— Для меня — стоит.
— Прошу, немедленно покинь город! Я пойду с тобой. Просто ради того, чтобы тебе не было скучно одному. Власти не станут подозревать путешествующих мужа и жену.
Кадзэ улыбнулся. Хотел сказать что-то о наивности молодежи, однако выражение личика Момоко, исполненное страха за его жизнь, да еще ее смелое, хотя и косвенное признание в любви заставили его смягчить свои слова.
— Мне не помешает на время покинуть Эдо, но не по той причине, о которой ты говоришь. В городе хорошо, только я не могу здесь нормально думать. Хочу податься в такие места, где пение птиц не означает сигнала к нападению. Хочу дышать чистым воздухом и смотреть на деревья, которые принадлежат всем людям, а не спрятаны за стенами замка.
— Я пойду с тобой.
— Нет, ты останешься здесь. Я скоро вернусь, потому что мне нужно закончить мое дело в Эдо. Я дал обет. Но прежде мне необходимо хорошенько все обдумать и побыть одному. Кроме того, в тебе нуждаются Горо и Хандзо. Они ничего не смыслят в денежных делах. Театр прогорит, если Горо и Хандзо будут им управлять одни. Они — хорошие люди, но невеликого ума. А вот у тебя доброе сердце и острый ум. Ты всей душой любишь Кабуки и сможешь создать настоящий новый театр. Тебя ждет большой успех. Твоя судьба состоит в том, чтобы находиться здесь, а не бродить со мной по дорогам.
— Но…
Кадзэ встал.
Момоко схватила статуэтку Каннон:
— Позволь мне оставить ее на память о тебе.
Кадзэ наклонился и осторожно взял богиню из рук девушки.
— Нет. У нее свое предназначение. Покидая город, я остановлюсь в том месте, где погибли ниндзя. Пусть богиня смотрит на них и утешает грешные души убитых мною. — Видя, что Момоко вот-вот заплачет, Кадзэ нахмурился: — Не плачь. Не люблю грустных людей!
Момоко вытерла слезы рукавом кимоно и изобразила на лице улыбку. Получилось слишком по- актерски.
— Я вернусь через несколько дней, — сказал самурай, убирая меч в ножны. Потом добавил: — Когда- нибудь я вырежу тебе из дерева что-то еще. То, что больше подходит такой талантливой девушке.
Наигранная улыбка Момоко превратилась в настоящую.
— Вот и хорошо, — усмехнулся Кадзэ.
Он взял фигурку богини милосердия и ушел.
Глава восемнадцатая
Тояма был в ярости. Все утро он провел в своем доме, где писал письма с указаниями слугам, постоянно живущим в его родовом имении, и записки родственникам. В этих посланиях не было ни слова о его опасениях по поводу службы у Иэясу. Такие даймё, как Ёсида, Хонда и Окубо, похоже, обходят его при новых порядках, установленных сёгуном.
