— Вы — капитан Артемио Крус? Я Гонсало Берналь, парламентер главнокомандующего Венустиано Каррансы.
Берналь был в гражданском платье — в кашемировой куртке кофейного цвета с хлястиком на спине. И капитан взглянул на него так, как глядел на всех штатских, которые лезли в мясорубку войны: нехотя, с презрительным равнодушием. Но Берналь продолжал, вытерев платком свой широкий лоб и рыжеватые усы:
— Индеец совсем плох. У него сломана нога.
Капитан пожал плечами:
— Терпеть недолго.
— Что там слышно? — спросил Берналь, задержав платок у самых губ; слова прозвучали глухо.
— Всем нам всыплют свинца. Но когда — не говорят. Не пришлось помереть от простуды.
— И нет надежды, что наши подоспеют?
Он перестал ходить по камере. Глаза, инстинктивно сверлившие потолок, стены, решетчатое окно, земляной пол в поисках лазейки, остановились на этом новом враге, на лишнем соглядатае в камере.
— Воды тут нет?
— Яки всю выпил.
Индеец стонал. Он подошел к изголовью каменной скамьи, служившей кроватью, нагнулся к медному лицу. Его щека почти коснулась щеки Тобиаса, и впервые — так явственно, что Он невольно отпрянул назад, — перед ним возникло это лицо, которое всегда было только темным пятном, частью гибкого и быстрого тела войны, частью войска. А теперь оно, просветленное и страдальческое, казалось откровением. У Тобиаса было лицо, и Он видел это суровое страдальческое лицо. Сотни белых морщинок — от смеха, от гнева и от солнца — бороздили уголки век, исчерчивали широкие скулы. Толстые, выступающие вперед губы добро улыбнулись, а черные узкие глаза осветились мрачной и вдохновенной радостью.
— Значит, ты пришел, — сказал Тобиас на своем наречии; капитан научился его понимать, командуя солдатами-индейцами с гор Синалоа.
Он пожал нервно подрагивавшую руку яки:
— Да, Тобиас. Но сейчас важнее другое: нас расстреляют.
— Так должно быть. Так сделал бы и ты.
— Да.
Наступила тишина, солнце исчезло. Три человека должны были вместе провести ночь. Берналь бродил по камере. Капитан опустился на землю и что-то рисовал в пыли. Снаружи, в коридоре, зажглась керосиновая лампа и зачавкал стражник-капрал. С равнины потянуло холодом.
Снова поднявшись, Он подошел кдвери: толстые доски из неструганой сосны и маленькое оконце на высоте глаз. За оконцем поднимался дымок самокрутки, которую раскуривал капрал. Капитан ухватился руками за ржавые прутья решетки и смотрел на приплюснутый профиль своего стража. Черные клоки волос торчали из-под брезентовой фуражки, щекотали скулы, голые и квадратные. Пленный ждал ответного взгляда; капрал ответил молчаливым кивком: «Чего надо?» — и взмахом руки. Другая рука по привычке сжала карабин.
— Уже есть приказ на завтра?
Капрал глядел на него желтыми узкими глазами. И не отвечал.
— Я нездешний. А ты?
— Сверху, с гор, — проговорил капрал. — А что это за место?
— Какое?
— Где нас расстреляют. Что видно-то оттуда?
— Что видно?
Только сейчас вспомнил Он, что всегда смотрел вперед, с той самой ночи, когда пересек горы, бросив старый дом под Веракрусом. С тех пор назад не оглядывался. С тех пор полагался только на себя, только на свои собственные силы… А сейчас… не смог удержаться от глупого вопроса — что за место, что там видно? Наверное, просто для того, чтобы избавить себя от подступавших воспоминаний, от внезапной тоски по тенистым папоротникам и медленным рекам, по вьюнкам над хижиной, по накрахмаленной юбке и мягким волосам, пахнущим айвой.
— Вас отведут в задний патио, — говорил капрал, — а видно… Чего там видать? Стенка, голая, высокая, вся пулями исковырянная — кто сюда попадет, всех…
— А горы? Горы видно?
— Правду сказать — не помню.
— И многих ты тут… видел?..
— У-ух…
— Небось кто стреляет, больше видит, чем тот, кого…
— А сам ты разве никогда не расстреливал?
«Да, но никогда не представлял себе, не задумывался о том, что можно что-то чувствовать, что можно тоже когда-нибудь влипнуть… Поэтому нечего тебя расспрашивать, верно? Ты убивал, как и я, не оглядываясь. Поэтому никто не знает, что тут чувствуют, и никто ничего не расскажет. Вот если бы можно было вернуться оттуда, рассказать, что значит услышать залп, ощутить удары пуль в грудь, в лицо. Если бы рассказать всю правду, может, мы больше не стали бы убивать, никогда. Или, наоборот, каждый стал бы плевать на смерть… Может, это страшно… А может, так же просто, как родиться… Что знаем мы с тобой оба?»)
— Слышь, капитан, галуны тебе более не понадобятся. Отдай мне.
Капрал просунул руку сквозь решетку, а Он повернулся к двери спиной. Стражник засмеялся, хрипло и глухо.
Яки стал что-то нашептывать на своем языке, и Он медленно пошел к каменному ложу, потрогал горячий лоб индейца, прислушался. Речь лилась плавно, как песня.
— О чем он?
— Рассказывает. Как правительство отняло у них вековечные земли. Как они дрались, чтобы их отстоять. Тогда пришла федеральная армия и стала рубить руки мужчинам, ловить их в горах. Как привели всех вождей-яки на высокую гору и сбросили в море с камнем на шее.
Яки говорил с закрытыми глазами:
— Тех, кто остался в живых, погнали длинным-предлинным караваном, погнали в чужие края, погнали на Юкатан, погнали из Синалоа.
Как шли они к Юкатану, как женщины, старики и дети их племени падали замертво на дороге. Те, кому удалось дойти до хенекеновых плантаций, продавались, словно рабы, разлучались с женами. Как заставляли женщин жить с китайцами, чтобы они забыли свой язык и нарожали побольше работников…
— Но я вернулся, вернулся. Как только узнал, что война, я вернулся с моими братьями, вернулся воевать за правду. — Яки тихо засмеялся.
Берналь, скрестив руки на груди, казалось, выискивал в темной и холодной ночи, там, за высокой решеткой, отсвет луны. Иногда до них долетал из деревни монотонный стук молотка. Выли собаки. За стеной слышались приглушенные голоса. Он стряхнул с кителя пыль и подошел к молодому лиценциату.
— Сигареты есть?
— Да… Вроде… Вот.
— Дай индейцу.
— Я давал. Мои ему не по вкусу.
— А свои у него есть?
— Кажется, кончились.
— Наверное, у солдат есть карты.
— Нет, я, пожалуй, не смогу отвлечься. Едва ли…
— Спать хочешь?
— Нет.
— Ты прав. Нечего время терять.
