призывом вести преемственность от Российской императорской армии, а не от детища
Троцкого. Даже наиболее культурные, наиболее необычные для советского
генералитета люди с серьезным интересом к истории (рождались и такие в семьях
советских генералов, причем таким удавалось преодолеть принцип «отрицательного
отбора» как раз благодаря высокому положению родителей) оставались глубоко
укорененными в традиции советской армии.
Направленность школьного образования и особенно курса истории также не
претерпела принципиальных изменений, по-прежнему трактуя историю страны в
марксистском духе, а большевистский переворот — вполне благожелательно, и ни в
малейшей степени не свидетельствовала о стремлении воспитывать подрастающее
поколение в духе любви и уважения к досоветской России. Учебники истории и по
концепции, и по структуре, и по отношению к старой России представляли собой
слегка подправленные советские учебники, начиная с привычной марксистской
трактовки истории как классовой борьбы и кончая ленинскими постулатами о
«стадиях капитализма», «признаках империализма», «этапах освободительной борьбы
в России» и т.п. Борьба против исторической российской государственности и её
уничтожение большевиками одобряются, события трактовались вполне «антибуржуазно»
— Февральская революция выступала как проявление «кризиса буржуазной
цивилизации», тогда как Октябрьская мотивировалась «возвышенными идеалами и
самыми чистыми побуждениями» (что никак не вязалось с обвинениями властей в
пропаганде капиталистических ценностей), защитники советской власти
восхвалялись, её противники осуждались. То есть учебники однозначно
свидетельствовали, что для власти красные были «своими», а белые — врагами.
«Большевизм победил, сохранив государственность и суверенитет России» — цитата
не из «Советской России» или «Завтра», а из официального пособия для поступающих
в вузы (так резюмировались итоги гражданской войны). Власти, похоже, даже не
очень задумывались над тем, что они при этом играли на поле, подлинными и
законными хозяевами которого являются откровенные коммунисты, и возвращение
последних воспринималось психологически естественным, коль скоро те более
соответствовали «общепринятой» трактовке истории.
С приходом к власти В. Путина вопрос о ликвидации советского наследия вовсе
отпал; менее, чем через год обнаружилось, что новый режим откровенно взял курс
на реабилитацию советской власти. Разрешение «вопросов государственной
символики» осенью 2000 г. (не столько даже сам факт, сколько то, как это было
сделано, а особенно то, как и что сказал при этом новый президент) расставило
все на свои места. Будь коммунисты тогда сильны, а символика нуждалась бы в
срочном утверждении, повод для иллюзий оставался бы. Но то, что это сделано
именно тогда, когда коммунисты, потерпев сокрушительное поражение на выборах,
утратили реальную возможность вредить режиму, показало, что дело было вовсе не в
их возможном давлении, а во внутреннем убеждении самой власти. Вопрос о
символике был поднят самим Путиным и с очевидной и единственной целью — вернуть
советскую, т.е. он начал с восстановления и того немногого, что было убрано при
Ельцине, сознательно конституировав свой режим как национал-большевистский — с
соответствующим идеологическим обоснованием («неразрывность нашей истории»,
«преемственность поколений» и т.д.). В этом свете продолжение использование
трехцветного флага и герба стало прямым продолжением «сталинского ампира»
1943–1953 гг. Любопытно, что демократы из числа бывших поборников «истинного
ленинизма» и «социализма с человеческим лицом» уже начинали было писать, что
перед угрозой авторитарного режима «пока не поздно, надо попытаться открыть
новую страницу взаимоотношений российских коммунистов и российских демократов».
Но, как обычно, сели в лужу. «Новую страницу взаимоотношений с коммунистами»
открыл Путин, которому это, конечно, было куда как проще сделать. Совершившийся
поворот был совершенно органичен для политической элиты.
Для представителей недавно конфликтовавших и конкурировавших фракций, радостно
воссоединившихся под звуки советского гимна, не могло, разумеется, быть более
подходящей идеологии, чем идеология единства советской и постсоветской истории,
которая в них же самих и персонифицирована. Эта идущая ещё от позднего Сталина
идеология, могущая быть охарактеризована как национал-большевистская, стала той
платформой, на которой стало возможным вполне мирное сосуществование третируемой
коммунистической оппозицией как «буржуазная» власти и самой этой оппозиции,
которые по сути представляли «правое» и «левое» крылья одной и той же «советской
партии».
Когда идеологический курс путинской власти вполне обозначился как
неосталинистский, развернулись два параллельных процесса. С одной стороны,
началась массированная пропаганда советского наследия и символики: массовое
изготовление футболок, кроссовок, кепок и прочей спортивной и молодежной одежды
с серпами-молотами, красными звездами, надписями «СССР» и советскими гербами, в
Свердловской области (при поддержке Фонда Сороса) началось строительство музея и
мемориала Павлика Морозова, по «Русскому радио» между песнями стало рефреном
звучать «Наша родина — СССР!», «хитом» популярного певца Газманова, раньше
выступавшего с вполне антисоветскими песнями, стало ностальгическое «Я рожден в
Советском Союзе», и даже знаменитый сочинитель блатных песен А. Розенбаум
принялся в советской форме капитана 1-го ранга медицинской службы выдавать
дипломы выпускникам морского училища, напутствуя их восстановить «славу
советского флота».
С другой стороны, развернулась настоящая охота за регалиями и раритетами
исторической России — в желании все это присвоить, объявить «нашим» и соединить
с другим «нашим» (по-настоящему) — советским. Собственно, ещё в сталинское
время, по мере того, как перспектива мировой революции отодвигалась и советской
власти приходилось строить подобие обычного государства, вопрос об исторических
заимствованиях приобретал все большую актуальность. Довольно обычно, когда
достояние более высокой культуры для носителей низшей является предметом не
только ненависти, но и вожделения, и когда первое чувство удается реализовать,
обычно возникает и желание уподобиться, «быть вместо» своей жертвы, и подобно
тому, как Емелька Пугачев, убивая дворян, наряжал в их мундиры свою разбойную
братию и именовал ближайшее окружение именами екатерининских вельмож, так и
советским не давал покоя блеск императорской России. Но при Сталине подобное
мародерство носило в основном, так сказать, «эстетический» характер: так, после
истребления русского офицерства, золотые погоны были возложены на комиссарские
плечи (это называлось «быть носителями лучших традиций»), но сбор подлинных
вещей в эмиграции, где ещё живы были «подлинные» люди тогда особенно широко не
практиковался. Теперь же принялись подчистую выгребать у их потомков все подряд
— личные вещи (часть которых потом в музее вооруженных сил демонстрировались как
«трофеи Красной Армии»), библиотеки, архивы, знамена и дело дошло даже до самих
останков.
Весьма характерной чертой стала мода на «возвращение на Родину» праха выдающихся
соотечественников, которым в свое время повезло избегнуть чекистской пули.
Наличие этого праха за границей по крайней мере с эры «сталинского ампира»
всегда доставляло крайнее неудобство советской власти: человеку, заслуги
