чужого глаза кустами, буреломом и всяким лесным сором.
Луня присмотрелся, принюхался – и почуял чары. Нелюдскими наговорами несло из норы, и таилась в ней чарная сила, но безвредная, слепая, похожая на чары макового цвета. Как говорил Шык: «Кому во вред, кому в пользу, главное – умеючи…»
– Пошли! – кивнул Выек, подталкивая Луню к норе: – Счас у нас, дома окажемся!
– Как так – окажемся? – насторожено спросил Луня, слегка побаиваясь – мало ли что: – Может, подземельный проход тута?
– Нет! – усмехнулся Выек: – Ладно, скажу: Когда с нелюдью мы ратились, стакнулись с какими-то невиданными. Сами росточком малы, словно пеньки, ухи у них большие, что лопухи, шерстью поросшие, нос долог, а личина маленькая и сморщенная, как кулачок старуший. Они в норах под корнями древесными живут, масло едят, что из корней сочится, в лунные ночи на полянах гнилушки кучей свалят – и танцуют кругом, хороводятся. Мы их корневиками нарекли. Вреда от них никакого, а польза большая. Умеют корневики чары накладывать на норы свои. Залезешь в такую нору – и вмиг в другой окажешься, за много дней пути от первой. Вот такое чудо, хвала богам! А то иначе как же мы до темна добрались бы, я ж говорил – мы на семидицу на восход от гор живем, это отсюда почти две семидицы к закату, не ногами же пехать! А ты и запамятовал?
Луня про себя обозвался лабибудой – и впрямь ведь мимо ушей Выйковы слова про то, сколько до распадка, где Корчи ныне живут, пропустил! А все от дум тревожных – и про то, где Шык с Зугуром, может и не живы, не приведи Род, и про то, что два года с гаком, похоже, по Ортайгу плыли, и о Руне мысли… Выек обмолвился – ждет, помнит, стало быть!
Вслух же Луня сказал:
– Дивную норку ты мне кажешь! Веди давай, а забыл я или не забыл слова твои – про то после поговорим!
Выек хмыкнул и шагнул к черному зеву, раздвигая мокрые ветки кустов. Луня полез следом, пригнулся, втискиваясь в малый для его роста проход, и тут же почувствовал, как неведомая сила начала обволакивать его, крутить и вертеть, по рукам и ногам волнами пошла слабость, в глазах замерцали огоньки, и словно ниоткуда, пришло видение: полянка в лесу, яркие звезды, низко-низко над черными верхушками деревьев висит огромная, голубовато-желтая Луна, а по невысокой траве прыгают беззвучно небольшие ушастые и носатые то ли человечки, то ли зверушки. И пение звучит, тихое и таинственное…
– Поберегись! – заорал вдруг над самым ухом Выек. Луня сжался, пригнул голову и тут его несильно швырнуло вперед, он пролетел мимо Корчева внука, споткнулся (уж не об подставленную ли Выйком ногу?) и кубарем выкатился на кочковатую прогалину между деревьями, врезавшись со всего маху лбом в бревенчатую стену искусно пристроенного к вековой лесине и скрытого ее ветвями приземистого дома.
Треснулся так, что аж в голове зазвенело. В доме послышался топот, хлопнула дверь, и из-за угла на прогалину выскочил высокий бородатый мужик с факелом в одной руке и широким, коротким мечом – в другой. За его спиной замелькали еще люди, но Луня, ослепленный ярким светом факела, не сразу смог их разглядеть.
Бородач шагнул вперед, занося меч над сидящим на заднице и опешившим Луней, грозно рявкнул:
– Кто таков?
– Да это Луня-Влес, что с волхвом Шыком у нас в старом Доме гостили! И я с ним! – послышался ехидный голос подошедшего Выйка: – Гостя вот вам привел, а он, ха-ха, упал маленько!
Луня, помотав ушибленной головой, встал, придерживаясь за стену дома, поклонился стоящим:
– Здраве будьте, родовичи! Не чаял уж с вами и свидится!
– И ты здрав будь, Луня-Влес! – степенно ответил бородач: – Я – Птах, а это вот…
– Ок-койя! – перебил его очень знакомый звонкий девичий голосок, и от слова этого все внутри Луни перевернулось вверх тормашками, ноги враз стали слабыми, гулко ударило в ушах сердце, словно чародейская манка в пещере Алконоста: тук-дук, тук-дук, тук-дук…
Из-за спины Птаха показались три женщины, что выбежали встречать незваного гостя вместе с хозяином. Все с луками, стрелы на тетивах. Одну, смуглую и гибкую, Луня раньше не видел, другую, рыжеволосую и полную, угадал – Свирга, мать Руны.
А третьей… Третьей была сама Руна, похудевшая, совсем тоненькая в облегающей кожаной рубашке поверх длинного шерстяного платья. Отросшие волосы по родскому обычаю заплетены в недлинную еще косу, на висках покачиваются обережные кольца-колты, а на шее серебриться светинья подвеска с зеленоватым камнем – его, Луни, подарок.
И глаза – под стать подвеске, серо-серебристые, с зеленью, большие, завораживающие, чарующие и… чуть насмешливые!
Луня спохватился – а он-то, грязный, как кнур, чумазый, на лбу шишка, словом, чумиля чумилей! Да еще как кубарем летел – вспомнить срамно! Опростоволосился, дурень, а все Выек, злыдень, виноват! И зачем ему надобно было ножку Луне подставлять? Ну да ладно, спросить про это Луня еще успеет, а пока…
– Прошу в дом входить, гость дорогой! – сунув меч за пояс и улыбаясь, Птах шагнул к луне, положил руку на плечо, повлек за собой: – Говоришь, свидится не чаял? А уж мы-то тебя в живых и вовсе не держали, Руна вон все глаза проплакала…
– Дядька Птах! – оборвала его застеснявшаяся Руна, шедшая с другого боку с Луниным дорожным мешком в руках. Луня улыбнулся – он говорила по-родски, но очень смешно – мягко, растягивая слова, так, что получилось: «Тьят-тько Пьт-та-ах!»
Свирга и вторая женщина с луком, судя по всему, Птахова жена Ваят, поклонившись Луне, пошли сзади, о чем-то переговариваясь с Выйком. Луня, пока обходили дом, огляделся – да, распадок укромный. Все, как Выек обрисовал: вон и балаган, вон – землянки, оттуда спешит к ним еще одна женщина, высокая, седокудрая. «Это, должно быть, Улла, жена давно погибшего в Черном лесу Стахна, Выйкова мать!», – подумал про себя Луня.
Вошли в избу.
Под ноги сразу бросилась целая стайка разномастных ребятишек, мал-мала меньше. Были они настолько непохожи друг на друга, что с трудом верилось в их родство. Малышня с удивлением рассматривала гостя, жалась за юбки матерей, потом один мальчонка, постарше, белоголовый и конопатый, набравшись смелости, спросил:
– А ты кто?
– Здраве будьте, хозяева все, долгих вам лет и блага богов! – поклонился в ответ Луня всем, кто был в избе: – Зовусь я Луней, род из городища Влеса, Шыка-волхва ученик.
Пока говорил, бегло оглядел избу. Сразу бросилось в глаза, что много вещей тут из Старого Дома, сожженного ныне хурами. И арской работы масляные лампы, и пара бронзовых поставцов под факелы, посуда, котлы. Видать, Корчи, уходя, брали с собой все, чтобы потом напоминало им о покинутом Доме.
Посреди избы стоял большой стол, сработанный по подобию тех, что были в Гостевой Горнице Дома, в четырех углах хмурились вырубленные из деревин идолы: Прародитель Род, Великая Мать Мокошь, Яр – Красно Солнышко и Бор, Лесной Властитель.
В большом, из каменьев сложенном очаге тлели угли, сверху примостился семейный котел, неподалеку от очага на кривой корневине подвешена люля, в которой спит юный совсем Корч, дедово продолжение.
Прялка, скамьи, дощатые палати – словом, обычная изба, словно Луня не за тридевять земель, а дома, в родном городище. Единственное, что отличает избу Корчей от родских жилищ – все стены шкурами увешаны, для тепла, должно быть, а поверх шкур – оружие: луки, сады со стрелами, зверовые копья, ножи, три меча, три брони арские и три секиры большие.
И еще заприметил Луня, что матица не только родскими громовыми знаками да петухами-огневиками изукрашена, но и чужими, непонятными ему рожицами, крестами, треугольниками – видать, каждая из жен Корчевых сыновей тут обереги своего племени вырезала.
Пока оглядывался Луня, с палатей приподнялся седой, как снег, изможденный и худой, скулы того гляди кожу порвут, Груй.
– Здрав будь, сынок… – чуть слышно проговорил он, приподнял руку в приветствии. Луня шагнул к нему, поклонился особо:
– И тебе, дядько Груй, здравия много-много желаю! Пусть все боги тресветлый к тебе поворотятся,
