шизик, но мужик тертый, это чувствуется... А если учесть все, что ты мне рассказал про операцию «Черный снег», про дирижабль этот, то и вообще – круче гималайских вершин. Никак не пойму – зачем ему Янка?
– Да просто приглянулась шизанутому олигарху симпатичная девушка. – Илья ударил себя кулаком по колену: – Тварь, бля! Поневоле большевиков зауважаешь – они таких, как Рыков, быстро к ногтю прижали...
– У большевиков своих Рыковых хватало, – усмехнулся Громыко. – А насчет симпатичной девушки... Вряд ли все так просто. Чую я, что наш корефан Удбурд не зря в этом деле поучаствовал. Эх, нам бы прикрытие какое-никакое! Я графа вызвал, он на месте раньше всех будет, но один в поле не воин, даже если он и бессмертный, как Кощей. Жалко – моих парней из «Светлояра» нельзя задействовать. Слишком скользкая операция, слишком многое придется объяснять... Ну все, Илюха! Прибыли – вот этот дом...
Без пяти минут девять Рыков, Константин и Дехтярь, скрывавший свой свежепобритый череп под вязаной шапочкой, вошли в комнату, отведенную Яне. Девушка сидела на диване, чуть раскачиваясь из стороны в сторону. Полуприкрытые глаза, расслабленное выражение лица.
Сергей наклонился к ней и услышал, как сухие губы шепчут:
Выпрямившись, Рыков кивнул:
– Пора!
Константин и Дехтярь, заботливо поддерживая находящуюся в трансе Яну, помогли ей подняться и, словно слепую, под руки повели следом за шагающим по коридору Сергеем.
«Мать, отзовись, ответь – все ли я делаю правильно? Я никогда не задавал тебе вопросов, но сейчас скажи – куда ушел Одноглазый? Эта девочка – зачем она? Что будет? Что?» – Рыков уже не первый раз вопрошал свою неведомую покровительницу, но молчание было ему ответом, и Сергею становилось страшно и одиноко...
Спустившись на лифте в подвал башни, принадлежащей в числе еще нескольких московских зданий империи Рыкова, они оказались в светлом просторном туннеле. Пузатый электромобиль – шесть сидений, стеклянная крыша, маленькие колеса – уже ждал их. Константин забрался за руль, Рыков и Дехтярь сели по бокам от по-прежнему шепчущей неизвестно чьи стихи девушки, и машина помчалась по скупо освещенной синими лампами подземной дороге к центру столицы.
«Сынок! Прости, что оставила тебя ненадолго, так было надо. Поверь, скоро, очень скоро мы с тобой будем вместе – и уже навсегда!» – Голос Матери раздался в голове Рыкова неожиданно, и он вздрогнул, на что мгновенно среагировал верный Дехтярь:
– Что такое, Сергей Павлович?
– Все нормально, печень чего-то кольнуло, – отмахнулся Сергей и закрыл глаза – ехать предстояло еще не менее двадцати минут.
Мать заговорила вновь. Голос ее почему-то показался Рыкову несколько изменившимся. Он прислушался – и понял, что в нем проскальзывают знакомые нотки – Мать слегка сглатывала гласные и говорила чуть быстрее обычного: «С-нок! Не-з-будь: вот-кни Иг-лу в одежду д-вушки, н-день Н-персток ей на п-лец и к-ак т-лько Н-жницы б-дут у т-бя, п-сть Одн-глазый от-стрижет пр-дь в-лос! И т-гда...»
«Что – „тогда“»?
«Т-гда я ст-ну ж-вой!»
«Яна превратится в тебя?!» – ошалело спросил Сергей.
«Мы ста-нем одной с-щностью, с-нок... И м-оя с-ла ст-нет тв-ей...» – прошелестел голос Матери, и она замолчала...
...Электромобиль остановился у красной железной двери, выделяющейся на сером бетоне тоннельной стены. Впереди, в мертвом свете ламп, угадывалась развилка. Там подземная дорога раздваивалась, ведя к Кремлю и Лубянке. Этот проложенный еще в тридцатые годы руками заключенных путь, связывающий несколько зданий в разных точках столицы, нынешние власти не использовали, и Рыкову стоило больших трудов и денег, чтобы привести его в порядок.
Выбравшись из машины, Сергей отпер дверь, пропустил вперед Дехтяря и Константина, ведущих Яну, вошел следом за ними, очутившись в подвале бывшего «номенклатурного» дома на Тверской улице. Оставалось лишь подняться по лестнице, выйти в холл, получить Ножницы – и свершить то, ради чего он, Сергей Рыков, жил все эти годы.
Часы показывали без пяти минут десять...
Федор Анатольевич Торлецкий сидел на ступеньках лестницы второго этажа и, закрыв глаза, вслушивался во тьму, царившую вокруг него. Пальцы графа сжимали пистолет-пулемет ПП-91 «Кедр», недавно приобретенный у подпольно приторговывающего оружием начальника армейских складов в Балашихе, но Торлецкий сейчас больше надеялся не на смертоносное железо, а на свою нечеловеческую способность чувствовать опасность.
До встречи с похитителями Яны оставалось минут десять, и пока вокруг стояла тишина. Тишина, разумеется, в астральном, иномировом смысле этого слова. Москва же жила в своем обычном ритме – в квартирах громадного дома ходили, разговаривали, ругались, ели, смотрели телевизор, сидели за компьютерами, занимались любовью, наконец, просто спали сотни жильцов. По широкой Тверской проносились машины, тротуары заполняли, несмотря на вечерний час, толпы прохожих. Густой снегопад не мешал представительницам древнейшей профессии, заголив ноги, фланировать у кромки проезжей части, а опекающие их милиционеры и вовсе сидели в припаркованной возле дома, в котором находился Торлецкий, машине, и непогода их совершенно не беспокоила.
Граф всего на несколько секунд отвлекся от созерцания тонкого мира, подумав о неисповедимых путях судьбы, сведших вместе таких разных людей, как Громыко, Илья, Яна, и слишком поздно уловил появление чужака.
Марвельные силы, живущие в организме Торлецкого, вдруг словно взбесились. На графа накатила волна жаркой ненависти. Он открыл глаза – и увидел, как прямо из неряшливо покрашенной темно-зеленой стены на лестничную площадку вышел худой голый человек с плотно закрытыми глазами.
В подъезде царил полумрак, но Федор Анатольевич хорошо разглядел, как из приоткрытого рта незваного гостя на него пристально и недобро смотрит красноватый глаз.
– Ты-ы... – проговорил незнакомец левым глазом, и граф непроизвольно стиснул «Кедр» – острые зубы, мелькнувшие за зашевелившимися веками, напугали даже его, повидавшего в жизни всякое.
– Ты-ы... не шеловек! В тебе шивет враг... Кровь врага! – гость прошипел это, медленно приближаясь к Торлецкому. Босые ступни отчетливо шлепали по холодной плитке пола.
– Не имею чести быть знакомым! Попросил бы обойтись без фамильярностей! – с трудом сдержав дрожь в голосе, отчеканил граф, вставая. Короткий ствол «Кедра» недвусмысленно смотрел прямо в живот незнакомцу.
Тот словно и не слышал – продолжал шепеляво бормотать:
– Ты-ы... Кровь врага... нет шилы... Шлучай! Шлучай дал тебе этот дар. Хорош-шо... Ошень хорош-шо!
– Остановитесь, кто бы вы ни были, иначе открываю огонь! – проскрежетал Торлецкий и клацнул затвором.
– Хе-хе-хе... – рассыпал мелкие смешки правый глаз незнакомца, – штреляй! Тогда вше шор-вец-ца! Тогда твои друшья не получат девушку. Они уше блишко! Они уше шдешь!
– Ну, как знаете, – пожал плечами граф и, резко выбросив вперед руку с зажатым в ней автоматом, ударил вороненым прикладом по голове подошедшего вплотную Одноглазого.
Эффект превзошел все ожидания Торлецкого. Незнакомец резко дернулся в сторону, оба его глаза распахнулись в беззвучном крике, а на голом черепе, там, куда угодил приклад «Кедра», появился быстро багровеющий дымящийся рубец.
– А-а-а-а, сударь! Такое вам не по нраву! – оскалил в жесткой усмешке желтые зубы Торлецкий и приговаривая: «Умеючи и ведьму бьют!», принялся наносить голому визитеру удар за ударом, для удобства перехватив автомат за короткий ствол.
Впрочем, долго торжествовать победу графу не пришлось. Покрытый жуткими рубцами, шатающийся и дымящийся, словно облитый кипятком, Одноглазый вдруг раскинул свои худые костистые руки – и бросился
