– Ножницы! – властно протянул он руку.
– Девушку! – упрямо набычился Громыко.
– Железки твои никуда не денутся! – добавил Илья, тяжело дыша.
Рыков недобро усмехнулся и щелкнул предохранителем.
– Да нате ваши ножницы дурацкие! Яну отдайте! – плачущим голосом закричал Митя от двери и, подхватив золотые половинки, с силой швырнул их в Рыкова...
Д-э-э-энь!
Непонятный, тугой звон повис в воздухе, и время вдруг замедлилось, почти остановилось, превратившись в странный вязкий кисель.
Д-э-э-энь!
Люди и предметы раскидали вокруг себя множественные разноцветные тени, отсветы от ламп плыли широкими прозрачными шлейфами, слепя глаза.
Д-э-э-энь!
И сквозь все это летели, медленно поворачиваясь и поблескивая, половинки Ножниц. Летели, летели да все никак не могли долететь...
«Что это!?» – хотел крикнуть Илья, но не смог пошевелить языком. Все тело его окостенело, лишь глаза свободно ворочались, и, скосив их, Илья увидел удивленно озирающегося Рыкова, рядом – застывшего Громыко, а чуть поодаль – Митю, замершего в момент броска. И даже слезы, слетевшие с окровавленного лица мальчика, так и висели в воздухе, переливаясь, словно жемчужины...
«Опять Пастыри? Или...» – Илья не успел ухватить это «или», не сумел сформулировать для себя, что за этим «или» кроется, как оно само вступило в игру.
Лунное, призрачное сияние озарило холл. Снизу, из подвала, оттуда, где подручные Рыкова держали Яну, поднималась в светящемся ореоле ОНА. И каждый, взглянув на НЕЕ, сразу понимал – не уважать, не преклоняться перед НЕЙ нельзя, ибо ОНА – начало начал, исток всего.
Самая мудрая.
Самая нежная.
Самая справедливая.
Воплощение Любви.
Воплощение Жизни.
Сестра...
Дочь...
Жена...
Мать...
Жизнь!
Лунный свет струился по ее волосам, лунные тени залегли в глазницах. Лунная пыль серебрилась за плечами, плащом вилась сзади, и там, где-то в складках этого призрачного плаща, ползли, склонив головы, Дехтярь и Константин, пораженные, раздавленные и полные невыразимого счастья от возможности припасть к следам ЕЕ ног...
А ОНА уже не шла – плыла над плитками пола. Потрясенный Рыков выронил пистолет, что-то хотел сказать, но издал только сдавленный стон.
ЕЕ точеная рука плавным жестом опустилась на голову того, кому ОНА покровительствовала долгие годы, и Сергей упал на колени, истово выдохнув:
– Великая! Ты...
– Хоз-зяйка! – прошипел появившийся со стороны подъездной лестницы Одноглазый, также опускаясь на колени.
«Яна! Это же Яна!» – хотел крикнуть Илья, но серебристое сияние поглотило его, и он испугался своих мыслей. Как мог он даже в мыслях именовать ЕЕ человеческим именем! Как дерзнул!
Раскаяние и стыд охватили Илью.
Умереть! За НЕЕ – и немедленно, сейчас! Он недостоин жить, недостоин не то что смотреть – даже думать о НЕЙ!
Сердце – остановись! Кровь – застынь, замри! Разум – окаменей!
Но тут ОНА чуть повернула голову и, посмотрев Илье прямо в глаза, чуть улыбнулась ему...
«Прощен!!!» – все в душе возликовало, и если бы не одеревеневшие ноги, Илья пустился бы в пляс, от избытка чувств бросился бы бежать куда глаза глядят, делясь со всеми своей радостью, своим восторгом...
А ОНА все плыла и плыла, и улыбка играла на ее источающих серебряный свет губах.
Исчезло все и вся: грязные стены, затоптанный пол, пыльный потолок, исчез дом и весь город.
Исчезли люди. Осталась лишь ОНА.
Единственная.
Сестра...
Дочь...
Жена...
Мать...
Жизнь!
И остались Ножницы, что кувыркались в вязкой субстанции замершего времени, стремясь к своей хозяйке.
Вот ОНА протянула руку... Вот золотые половинки уже коснулись ее светящихся пальцев...
А звон все стоял в воздухе, и к нему присоединились сотни, тысячи поющих голосов, что из мрака вневременья приветствовали новое рождение своей Госпожи.
Завороженный, опьяненный нахлынувшим на него счастьем, Илья не сразу заметил, как сквозь лунный свет, что заливал собой все вокруг, пробивается иное, мертвенно-зеленоватое сияние.
Приглядевшись, он рассмотрел, что в дальнем углу холла, у лифтов, стена выгнулась чудовищным пузырем, гнойным фурункулом, угрожающе пульсирующим и вызывающе отталкивающим.
Илья хотел крикнуть, предостеречь, но он по-прежнему был скован непонятным, колдовским параличом и не сумел предупредить ту, ради которой еще несколько мгновений назад готов был на смерть...
Хлопающий звук, подобный тому, что издает госпитальная палатка на сильном ветру, заглушил тонкий звон и тихий хор призрачных голосов. Зеленое режущее глаз зарево поглотило лунное серебро, затопив собой все вокруг.
И в пляске изумрудного пламени шагнул прямо из стены вперед бывший Стоящий-у-Оси Великого Круга, творец Нового Пути, эрри Удбурд.
Вид Пастыря внушал ужас. В лице его, обтянутом пергаментно-желтой кожей, осталось мало человеческого, и если бы не горящие глаза, Удбурда можно было бы сравнить с комодским вараном, вставшим вдруг на задние лапы.
Весь обвешанный цепями, амулетами, кольцами, подвесками и совершенно неожиданными предметами вроде металлических гребней, пряжек и ключей, он высоко вздымал в правой руке тускло отсвечивающий зеленым Череп.
«На нем марвелы павших Пастырей. Он сумел слить их мощь воедино», – сам Илья, казалось, уже не в состоянии был думать, и эта мысль показалась ему чужой, подслушанной...
– Именем Нового Пути! Vince in bono malum! Одолей зло благом! Vi et armis! Силой и оружием! – хриплый голос Удбурда раскатился, подобный грому, и половинки Ножниц с печальным звоном упали на пол...
– Враг! – звонко крикнула ОНА, и ЕЕ прекрасное лицо исказила гримаса боли.
И тотчас же рванулись вперед из-за ЕЕ спины Дехтярь и Константин. Рванулись – и были разорваны в клочья зелеными лучами, ударившими из глазниц Черепа, что сжимал в своей руке Пастырь.
Удбурд гулко захохотал, выше поднимая свой зловещий марвел, – и зеленые световые мечи принялись рубить, кромсать, резать серебристое сияние, окутывающее ЕЕ.
Рыков, зарычав, медведем ринулся на обидчика своей Матери, своей жизни...
Распахнув кожистые, просвечивающие крылья, чудовищным нетопырем слетел с лестницы Одноглазый и закружил в мешанине световых полос и бликов, хищно растопырив костлявые руки с длинными цепкими пальцами.
