Рука коснулась чего-то твердого, и я невольно скосил в ту сторону единственный раскрывшийся глаз.
Дерево. Или кусок дерева.
А ведь он летел прямо в меня. Когда сарай раздулся и лопнул. Словно мыльный пузырь. Сарай?!
Я попробовал спросить, но то липкое и солоноватое, что наполняло рот, чуть не хлынуло в горло. Пришлось перекатиться на бок и в несколько приемов сплюнуть скопившуюся кровь. Кажется, вместе с чем-то острым. Угу. С зубом.
Зуба было жаль, но еще больше было жалко взорвавшийся паровик. Единственную машину на всем земном шаре.
Скрипнул над ухом снег. Я приподнял голову, увидел валенок, еще выше… Да это же Ардылов! А остальные где? Кротких – ладно, но Кузьмин, Калинин…
Все-таки мне удалось сесть. Правое плечо ныло, невозможно было пошевелить рукой. Вся правая (опять правая!) половина лица была словно объята пламенем, а уж болела так, что зубная боль показалась бы цветочками.
Или это болели еще и зубы? Да сколько же их у меня?
– Ну, ты и красавец! Руки-ноги хоть целы? – спросил Ардылов.
Я пошевелил конечностями. Кроме правой руки все работало нормально. Если говорить об организме как о машине.
– Правое плечо болит. Что с остальными?
– Отделались больше испугом. Только у Коли нога, кажется, сломана.
– Черт! Этого еще не хватало! – Я провел левой ладонью по горящей половине лица, и ладонь окрасилась кровью.
– Это тебя горбылем приложило, – пояснил Ардылов.
Надо же! А мне казалось – полновесным бревном.
– Едет кто-то! Смотрите! – Голос Кротких заставил посмотреть по сторонам, выглядывая то ли верхового, то ли сани.
Оказалось, сани. Они стремительно неслись прямо на нас. Лишь когда расстояния почти не осталось, возница резко затормозил. Эффектно так, с заносом. И как только они не перевернулись?
Зато выпрыгнувший на снег человек был хорошо знаком. Настолько, что стал почти родным. Как все остальные современники. Созерцать одним глазом было неудобно и непривычно, однако это был именно он, наш милейший доктор. Можно сказать, персональный коновал нашей небольшой команды.
– Ну, ты, Петрович, как чувствовал! У нас, понимаешь ли, паровая машина разлетелась. Вместе с сараем, – сразу ввел Петровича в курс дела Ардылов. – У Кузьмина вроде нога сломана. А Юре чуть голову не проломило. Может, сотрясение?
– Это еще не повод, чтобы на снегу разлеживаться, – заметил врач. – Давай, кто не может идти, в сани. Чья это изба?
– Наша, Петрович, наша.
Зеркал у нас при себе не было, и вместо этого я заглянул в кадку с водой. Свет свечей едва разгонял тьму, заставлял ее отступать к углам нашего временного пристанища, но даже то, что я разглядел, впечатляло. Вся половина лица была настолько залита кровью, что превратилась в подобие страшной маски.
Жаль, пугать некого.
Полночи заняло лечение и выяснение отношений с прибежавшими солдатами, с давешним монахом, с приехавшим посыльным от воеводы. Ладно, хоть рядовых обывателей мороз удерживал дома.
Выяснял больше Петрович. Не знаю, как остальные, я на какое-то время вырубился и очнулся под утро, еще до света.
Даже краткое забытье принесло свою пользу. Голова начала хоть что-то соображать. Например, что вряд ли Петрович приехал к нам абсолютно случайно. Наверняка его послал кто-то из наших с просьбой не то передать новости, не то разузнать их.
– Как ты здесь оказался, Петрович? – Лицо доктора стало тревожным, и я переспросил иначе: – Что случилось?
Петрович вздохнул, словно собирался нырнуть в ледяную воду, а затем выдохнул короткое предложение:
– Командора замели.
Сказанное было до того невероятно, что я даже не сразу обратил внимание на приблатненную формулировку.
– Кто? – Почему-то память нарисовала подкрадывающегося к Сергею сэра Чарльза с толпой приспешников.
И уж совсем невероятно прозвучал ответ:
– Петруха. Кто же еще?
– …мать! – Я даже не понял, кто так замысловато выругался.
Оказалось – я сам.
33
Кабанов. Обвинения
Первым моим побуждением было разметать всю толпу к какой-то матери.
Ко мне подскочили два солдата-семеновца с ружьями в руках.
Наивные! В тесноте толку от этих ружей, да еще наверняка незаряженных! И стоят же вплотную. Как раз так, что штык в дело пустить – проблема. О том, что я привык как раз к потасовкам в ограниченном пространстве, бедолаги даже не догадываются.
Я мог бы уложить их десятком способов, а потом наверняка прорваться к выходу. Только что дальше? Бежать из Москвы зимой? Куда? До Архангельска, который тоже замерз?
И что делать с моими женщинами? Бросить?
Про ребят я не говорю. Хотя за них тоже могут взяться на тех же основаниях, что и за меня. Ван Стратен наверняка запомнил и Флейшмана, и Ширяева… А уж найти их не проблема. Как не проблема будет догнать по дороге меня.
Все эти соображения промелькнули в один миг. Вся наша жизнь в семнадцатом веке превратилась в непрерывный поединок со смертью. А когда борешься, то эта самая смерть уже не страшна. Где-то в глубине души понимаешь: все равно конечная победа будет за ней. Я действительно не боялся. Только что с остальными?..
– Вашу шпагу!
Я оглядел присутствующих. Петр смотрел на меня с нескрываемым гневом, Алексашка – с интересом, словно на диковинку, Лефорт и Голицын – с откровенным сочувствием, Ван Стратен с торжеством, бывший здесь же Головин – бесстрастно…
Покорность редко доводит до добра. Учитывая же склонность к допросам с пристрастием…
Я извлек из ножен шпагу. Сколько можно было бы сейчас натворить! Пока очухаются, пока поймут…
Клинок мягко опустился на стол. Ломать благородное оружие об колено или швырять его на пол мне было жаль. Да и жила надежда…
– В холодную его!
Оказывается, во дворце Лефорта есть и такая. Но чему удивляться, когда порою приходится наказывать нерадивых слуг?
Там действительно довольно холодно. Из мебели – куча соломы в углу. И никакого освещения. Хоть бы факел оставили!
Пожадничали. Ладно. Ночью можно и без факела.
Обыскать меня не догадались. Между тем в правом ботфорте по привычке спрятан нож. Хороший такой, острый, сбалансированный. И для броска подходит, и для боя.
Но главное – трубка с табаком. Раз не воевать, то покурить.
Машинально на ощупь совершаю ставший привычным ритуал, а сам думаю о создавшемся положении.
