привез… як рукой снимет…
– Пылью отдает! – отпив, Иван отклонил мису.
В груди поклокотало и затихло. Он откинулся на подушки.
Бабка склонилась над ним:
Безмятежна картинка на коврике. Усатенькое личико счастливца, розовощекая дивчина… Лицо Ивана покрылось капельками пота. Серафима вытерла внука рушником.
– Шо тут такого? – вдруг оборвала шептанье бабка. – До меня твой дед, царствие ему небесное,
– Может, просто встретила кого! – сказал Иван с показным безразличием.
– Знали бы. Тут у людей глаза аж на пятках. Ой, Тося! Недавно ж була мизе?рна, тонконога. Разом расцвела. Красуня! Может, Семеренков выпросил красоту для дочки? А только ж даром они не дают.
– Ну, глухарские сказки! – Иван привстал. – Сло?ва мне не сказала!
– А як она скажет? Немая стала.
– Как – немая?
– Не может. Красоту дали, язык забрали. Ты не веришь, а оно бывает… Нечистик хвостом по губам мазнет, после девка рот открывае, як рыба: слов нема. У нас кругом вупыри, полесуны, ведьмаки, оборотни… Тося кажное утро со святого родника воду носит. Но шось не допомогает! Церква нужна! Отмолить! А церкву до войны ще разорили. От бесы и разгулялись.
– Каждое утро?
30
Посветлело. Улица была пуста, туманна. Лейтенант дошел до околицы. Здесь росли плакучие ивы, а лес нависал громадой. Иван стал под иву. Ветви обдали брызгами. Он смахнул воду с парадной гимнастерки. Звякнули медали.
Тонкая фигура девушки, одетой в черное, едва выделялась на фоне леса. Тося несла коромысло с полными ведрами, двигаясь плавно и легко.
Приблизилась. Иван шагнул навстречу. Тося вздрогнула, остановилась. Пролилась вода. Увидела Ивана, уставилась в землю.
– Тося, – сказал лейтенант. – Это же я.
Она, не поднимая взгляда, сделала шаг, намереваясь пройти стороной.
– Тося, посмотри на меня. Это я, Иван!
Она лишь приостановилась. И прошла мимо. Иван вынужден был посторониться.
– Постой… я знаю, ты не говоришь. И не надо. Послушай…
Тося замедлила шаг. Казалось, снова остановится. Но она шла.
– Тося, я уезжаю.
Остановилась. Поставила ведра: ровно, не сгибаясь. И застыла. Лейтенант подошел поближе. Девушка не смотрела на него. Складки черного платка прикрывали лицо.
– Я думал о тебе. Всю войну. Для меня… не мелом по доске. Ничего не забыл. Не говоришь, напиши…
Он достал из кармана огрызок химического карандаша, лизнул грифель. Протянул ладонь, как это делали на фронте, где вечно не хватало бумаги:
– Неважно, что ты… хоть весь век молчи… Напиши…
Она застыла.
– Хорошо, я напишу. Смотри: «О». Мне остаться? О-статься?
Платок чуть заметно покачался из стороны в сторону.
– Нет? Тогда «У»… «У-е-хать»?
Платок качнулся утвердительно. Иван выпрямился. Сказал:
– Хорошо. Тогда я «З». «З…а…б…у…д…у». Тебя! Тося! Все забуду!
Раздалось что-то вроде всхлипывания. Иван смотрел, как Тося ловко подцепила крючком ведро, потом, чуть присев, проявляя крепкую, скрытую черным бесформенным платьем девичью стать, ухватила второе и, выпрямившись, плавно, ровно, не теряя ни капли, пошла дальше.
Он смотрит, как она уходит. Село просыпалось. Звон ведер, скрип журавлей, крики селян, пастуший рожок. Лейтенант, плюнув, стер буквы с влажной ладони. Тося шла не оборачиваясь. Глаза были полны слез.
31
Лейтенант бросил в сидор помазок, бритву, зеркальце, оставленные после спешного утреннего бритья…
Серафима бросилась во двор. Подкатила колоду, поставила на нее сосновый кругляш. Когда Иван вышел во двор, тюкнула по кругляшу топором.
– Неню, ты что?
– Да как же! Лето потому и лето, шо летит. Оглянешься – зима. Как без дров. Ты иди, раз надумал. – В прищуренных глазах бабки светилась хитринка.
Иван сбросил сидор, стащил гимнастерку. Взял у сарая колун, набил поплотнее на топорище. Второй чурбан не расколол, а бабка, открыв крышку сундука, достала сверток, сунула за пазуху. Глянула в окно на взмокшего, полуголого внука. Грудь его была в свежих шрамах.
– Господи, як тебя пошинковали в госпиталю. А ты все на фронт!
Незамеченная Иваном, который воевал с дровами, как со смертным врагом, выскочила из хаты.
32
Иван не слышал и не видел ничего. Треск да стук. Узловатая плаха, в которой увяз колун, раскололась от удара обухом о колоду. Куры, кудахча, бежали от летящих щепок. Двор белел от свежих дров. Пахло влажным деревом и человеческим потом. Солнце взбиралось на самый верх. Иван остановился, чтобы попить молока из глечика. Белые струйки побежали с губ.
Не сразу услышал смешок у калитки.
– Ой, Иван Миколаевич, вы на три зимы нарубили!
Варюся! В приталенной, перешитой из френча курточке, в цветастом платке, юбке-разлетайке, козловых сапожках, молодая, красивая, задорная. В руке зачем-то клунки.
– Не признал меня?
– Варя… Это вы… ты?
Иван смахнул щепки и следы молока с груди. Торопясь, натянул гимнастерку. Варя засмеялась, довольная произведенным впечатлением.
– Вы… Ты, помню, на смотр ездила, в газетах писали, потом вдруг замуж!
– Вышла, восемнадцати годов, глупая… а песни и теперь спиваю. Вчера так старалась, но, видно, не понравилось.
– Шо ты, Варюся! – сказала бабка, появившаяся на крыльце. – Уж как красиво спивала! Иван говорит: таких голосов в этих… в ансамлях нема. Треба, говорит, как-то отблагодарить.
Иван с удивлением посмотрел на бабку.
– Правда? А не пришел послухать! – В голосе Вари звучала откровенная радость. Она сказала, обращаясь к бабке, но глядя на Ивана: – Заметный стал парубок, Серафима Тадеевна!
– Верно, Варя. Так есть в кого. Дед, царствие небесное, молодой был – патреты писать!
– Я готовый, – закричал с улицы Попеленко. – Сказав буду, значит, буду!
Ему не ответили. Подогнав телегу ближе и стоя на ней, ястребок заметил, что у хаты разворачивается
