немаловажная сцена. Стал слушать.
– А я, бабуся, Ивану Миколаевичу в дорогу, – Варя поставила клунки на колоду, – домашней ковбаски, баночку сальтисону, трошки сала…
– Ну, от души, оно на пользу. Токо гостинец надо в руки: а то кусок в горле застрянет!
– Ой, Серафима Тадеевна, все обыча?и розумеете! – Варя отдала харчи бабке. – Может, зайдешь, Иван Миколаевич, на вечерку? Попрощаешься, послушаешь дорогих сердцу песен?
Не услышав ответа, красавица-соседка ушла, негромко напевая:
– Ох, Варька! – бабка понюхала колбасу, одобрительно чмокнула губами. – Бой-девка, но с душой! Пойдешь на вечерку?
– Оно бы надо… – вдруг заявил с телеги, через тын, Попеленко. – Нельзя обижать! Конечно, вам не совсем удобно одному идти!
Иван схватил колун. Песня таяла.
– Никуда не пойду!
Иван расколол чурбан так, что и колода под ним распалась.
– Вечерки! – он пошел за новой колодой. – Гулянки! А муж на фронте!
– От тут нема беспокойства, – сообщил Попеленко. – Сидор Панасыч, конечно, дуже здоровый был мужчина, токо бонба влетела прямо в контору, а он за столом сидел: тут какое здоровье выдержит?
33
– Полагайтесь на мене, – говорил Попеленко. – Любил я кино про старую жизнь. Красиво говорили! «Разрешите представить мого доброго друга!»
Дверь открылась как бы сама собой. В проеме стояла Варя. В городском, в блузке с рюшами, юбке- плиссе, туфлях с застежками на ярких пуговках. Серьги мерцали камушками, брошь переливалась огоньками. Иван замер, Попеленко открыл рот. Такую Варю в Глухарах никто не видел.
– Входи, Иван Николаевич! Будь як дома.
– Разрешите представить мого… – начал Попеленко.
– Давай пилоточку, – хозяйка ястребка и не заметила.
Голос у нее был распевный. Лейтенант откашлялся для солидности. Медали отвечают звоном. У него свои драгоценности!
Хата Вари притягивала и манила убранством. Цветы, скатерть, коврики и рушники с вышивкой, и не крестиком, а лентами, не утратившими довоенную яркость, горка с посудой, «городской» шкаф на две створки, машинка «Зингер» с фигурным станком. Из-под иглы лился водопад кремового файдешина, такого же, что Иван привез бабке. А лейтенант думал, что такого ни у кого нет!
Постукивали ходики, лампа-двенадцатилинейка освещала стол со снедью, редкостный для военного времени стол.
– А где же гости? – спросил Иван растерянно.
– А я вам хто? – отозвался Попеленко.
На стене, в рамках, висели грамоты со знаменами, с лицами Ленина, Сталина. И нелепое дополнение ко всей обстановке: босоногий дурень Гнат, сидевший на корточках в углу. Гнат кусал ломоть хлеба с салом и напевал:
– Тоже гость! – объяснила Варя. – Подкармливаю, а то б с голоду подох. Собирайся, Гнат.
– Хай сидит, – говорит Попеленко. – Он безобыдный, як мышь в углу.
Варя все же выпроводила Гната, набросив на его плечи ватник.
– Иди, Гнат! Одежка твоя шита-штопана. Бери мешок!
Попеленко, не теряя времени, опрокинул чарку – «то заради хозяйки, уж такая мастерица» – мгновенно отрезал по куску сала, хлеба, колбасы, завернул в припасенный рушник и спрятал за полу куртки.
– То для дитей. Вон, – указал на раскрашенный снимок, изображающий Варю в белом и плотного мужчину в костюме, с галстуком. – Слева, то Сидор Панасыч, директор спиртзаводу. Серьезная личность! Богато чего оставил! Варюсе было девятнадцать год, а вже вдова! То ж надо такое счастя!
В сенях прозвенело ведро, о которое запнулся Гнат.
Песню оборвала хлопнувшая дверь.
34
Серафима, с корзинкой в руке, подошла к калитке Кривендихи. Село было занято обычными вечерними хлопотами. Возвращалось стадо, хозяева разбирали коз, овец, коров по дворам. «Иди, иди, Касатка…» – «А ты куды побег? Стегани его, Мокевна!» – «Званка, Званка!»
Кривендиха носилась по двору. Вылила ведро с водой в питьевую колоду, в другую, кормовую, вывалила мешанку.
– Заходь, кума! Тебе чего?
– Та вот, Кондратовна, хочу ж людей собрать, отметить прибытие!
– Так твой Ванька, балакают, крутанул та уезжает!
– Ну, так отметим прощанку.
– Ой, горячие они, молодые. А мой Валерик не пишет, беда. Чего ты с корзинкой?
– Купить у тебя харчей. У меня не густо.
– Ой лихо! – взмахнула руками Кривендиха. – Все Семеренковы скупили. И яйцы, и солонинку, и сала было фунта три, хлеба спекла, тоже…
– Та куда им? Двое их теперь!
– Ото и оно! И у Тарасовны харчи скупляют. Куды им такую прорву? А? – Кривендиха перешла на шепот: – А Малясиха сдогадалась: Семеренков чертей харчами задабривает. В карьер до него нечистые ходят.
– Та шо ты? Не дай бог!
– Ще хуже дело. Малясиха рассказывала: шла за Семеренковым, а дощ прошел, песок чистый!
– И шо?
– След не от сапог. От копыт козлиных. Во как!
– Господи, помилуй, – перекрестилась Серафима.
– Ой бо! – воскликнула Кривендиха. – Вражина, загородку сломал!
Она бросилась навстречу выскочившему из сарая борову.
– А ну, пошел, Яшка, сволота, ведро желудев скормила, скоро лопнешь!
Боров, похрюкивая, повернул обратно. Хозяйка закрыла за ним сарай.
– Добре, шо Иван уезжает. Надо ль оставаться возле таких-то людей?
– Ой, лучше с чертом воевать, чем с фашистом! – ответила Серафима.
35
Попеленко, выпив и закусив, перешел на умильный тон:
– Варюся молоде?нька, а яка хозяйка! А писни спивае, ой! Всю область объездила. Он, грамоты! «Найкращей спивачке Полесся!»
– Та який уже голос? Токо грамоты! Я их при немцах прятала. Там же это… вожди!
– А, може, споешь, Варя? – промычал, глотая колбасу, ястребок.
– Спою! Токо без тебя. Я с лейтенантом хочу побеседовать, як там обстановка на фронте. Дуй до детей!
– Разумное рассуждение! За детей последнюю! – опрокинув чарку, ястребок попятился к двери, придерживая полы куртки. Вдруг гаркнул: – Щастя этому дому! – Взглянув на свадебный портрет, добавил: – Нового щастя!
36
Серафима сидела на лавочке у плетня. Девчата без Вари не пели.
– От, дежурю, – Попеленко, пошатываясь, сел на лавку. – Все ж таки офицер в селе. Шо случись, хто ответит? Попеленко!
– Шось Варюська не поет, – заметила Серафима.
– Обстановка на фронтах, важный вопрос, – пробормотал Попеленко. – Товарищ лейтенант, он же не
