– Она от фонаря светится. Вот так один раз нашел. Днем не увидел бы. Тонкий слой.
– А вот при немцах… тоже? Ну, старались?
– Ты про это пришел спросить, Ваня?
– Вы ж днем не хотели говорить.
Семеренков приложил ко лбу лепешку глины. Сказал:
– Голова, бывает, будто горит. А глина всегда холодная, хоть в жару.
– Верно, что немцы отдали гончарню Сапсанчуку?
– Тебе, видно, много чего сказали. Верно, Ваня, верно!
– Говорят, он к Нине сватался.
Гончар вздохнул, промолчал.
– Значит, и это верно. А в Берлин ездили с глечиками?
– Глечики ездили. На выставку. – Гончар усмехнулся. – «Творчество освобожденных народов».
– А сейчас держите связь с Сапсанчуком?
Сверху, по желобу, неожиданно сполз ком земли. Иван поднял ствол пулемета. Гончар задул фонарь. «Летучая мышь» дрожала в его пальцах.
– Есть у вас связь, – прошептал Иван. – Вы, Денис Панкратович, врать не умеете.
Прислушались. Гончар наконец сказал:
– Я не вру, я молчу. Что это – связь? Когда трясешься в день и в ночь? Кусок земли осыплется, а ты… Вот как сейчас. Связь! Ладно, меня допрашивай. Тосю не трогай. Она и без того… Солнце не взошло, а я дрожу: вернется, нет.
– Откуда вернется? От родника? Да?
– Убьют тебя, Ваня. Далеко забираешься.
– Может, убьют. Рассказали бы, что знаете, стало б лучше.
Иван взялся за перекладину лестницы. Полез. Услышал:
– Не лучше! Только хуже!
Когда Иван глянул вниз, никого не заметил. Мелькнул свет. Гончар опять залез в свою пещеру, как в убежище.
15
Ущербная луна выделяла улицу, деревья, стены хат. Попеленко издали заметил Ивана, потрусил навстречу.
– Живой, товарищ командир!
– Временно.
– И то добре. А я думаю: вылезет лейтенант с чертового карьеру чи не?
– Похоронил меня?
– Не, шо вы! А все ж таки… с Семеренковым серед ночи – ой! Малясиха бачила, як гончар вроде во дворе сидит, а сам у карьеру. В двух местах – разом! Как объяснить такое явление? Просто страх!
– А Малясиха как сразу в двух местах оказалась?
– Ага… Шо ж, выходит, она тоже? Не исключаю.
Они шли по улице, еще тихой. Лишь кое-где взлаивали собаки.
Из-за тына выглянула голова. Вторая. Головы белые, седые. Голендухи! Зашептались по-стариковски громко, полагая, что слух у всех неважный.
– Ну во, ястребки! А комбикорма у коровника склали. Чувалов десять. Отсыпать с кожного по ведерку – нам чувал буде.
– Може, утречком?
– Не. Шо ночью вкрал, то в день не найдут, а шо в день взял, то и ночью сыщут.
– Это точно. А помнишь, мы до пана за семенной картоплей ходили? Молодые ще.
– Да… Пан не колхоз, всего много было, уворовать одно удовольствие.
– Ворюги шебуршатся, – прошептал Попеленко. – Комбикорма завезли. У нас в день работают на колхоз, а ночью с колхоза воруют. Такая булгахтерия, шо Яцко не разберется. Но я их приметил. Токо б тестя не заловить, от жинки достанется!
16
Иван все стоял посреди улицы в задумчивости. От света луны колеи в песке казались заполненными тушью. Попеленко покашлял, напоминая о себе, и не выдержал:
– Я, конечно, понимаю, товарищ лейтенант, шо у вас в голове якась тактика, а только скажить, будем делать засаду?
– На кого?
– На расхитителев. Развелось их. В коллектизацию у них отобрали, теперь они обратно стараются. Уже перевыполнили.
– Черт с ними. Понаблюдаем.
– Так словить надо! От колхоза премия.
– Наблюдать будем за родником.
– У родника чего воровать? Воду? Чи вы за Тоськой наблюдать? Так то без меня!
– Пошли!
17
Присели на безымянный, заросший холмик, в самом основании Гаврилова холма. Сквозь кусты просматривалась тропка к роднику. Цветы из крашеной облезлой жести поскрипывали и позванивали. Рядом находился сырой черный холмик с дощатым обелиском. «Штебленок… при защите жителей села…»
Ниже, в полусотне шагов от кладбища, Иван увидел ту самую вербу, под которой ждал Тосю, чтобы объясниться с помощью химического карандаша. Казалось, с той поры прошло много дней. Листья вербы отливали серебром.
Луна бледнела, а воздух становился серым. Село внизу стало исчезать.
– Туман ползет, – сказал Попеленко. – Поганое дело.
Один из венков на кресте неожиданно покосился и упал вниз с хрустом и скрипом.
– О Господи! Сохрани и помилуй! – Попеленко перекрестился.
– Я думал, ты только в чертей веришь.
– Сумневающийся я, – прошептал ястребок. – До войны прослухав две лекции. Первая, шо Бога нема, а вторая, шо Бога точно нема. А потом в зоопарк свозили, и я засумневался.
– Обезьян увидел? – Иван заметил, что на фоне улицы, прикрытой белой марлей тумана, проступила темная фигурка. Тося шла с ведрами на коромысле.
– Обезьяна шо? А вот жирафа! Голова выше трубы на хате. В очах слеза. Дивится на людей зверху, и такая у ней печаль! И вухи круглые. Без Бога такую животную не придумать. Не-е, – Попеленко замотал головой.
18
Среди тумана тонкая фигурка Тоси казалась невесомой, как будто из бумаги вырезанной.
– Вон ваша, – прошептал Попеленко.
– Чего она так рано ходит?
– Семеренковы… их не поймешь. Може, у родника тоже гроши? Та не, святой родник. Мой дед с него воду без крестного знаменья не брал.
Тося приближалась. Движения ее были, как всегда, легки. Одной рукой придерживала коромысло. Иван замер.
– Вы бы не дивились, як она красиво вышагует, а дивились на ведра!
– Чего мне ведра? – не понял лейтенант.
– Висят на коромысле, не качаются, як должны пустые ведра. В ведрах шось есть.
Иван стал присматриваться. Замолк. Пальцы сжали ремень «дегтяря», будто старались его удушить.
– И вообще бабы, як за водой, несут ведра в руке. А чего им болтаться на крючках – мешают!
– Попеленко, – прошептал Иван, еще сильнее сжимая ремень. – Этого ж не может быть.
– Не может быть. Но оно есть. Вы ж в Глухарах!
– О Господи боже!
