Юрась осторожно полз к улице, где он видел молчащий пока пулемет. Колючий куст крыжовника зацепил его сверху, обдал каплями. Юрась застыл, держа ППШ наготове.
Но Буркан почуял угрозу. Он залаял в сторону крыжовника. Иван повернул голову. Вершинка куста покачивалась. Стрелять туда из пулемета было неудобно: «дегтярь» прочно стоял на сошке. Он снял с плеча ППС. Держа легкий автомат одной рукой и упершись краем магазина в землю, дал очередь сквозь плетень. Юрась вскочил и побежал по саду, неловко держа обожженную пулей руку. Вслед ему Попеленко выстрелил из карабина, но Юрась был прытким хлопцем и скрылся в мороси.
– Гончарня! – Глумский увидел дым над заводиком.
19
На краю цеха, где были «лежачие печи» для обжига, они увидели большую яму, близ нее лежали лопаты. В яму свалился гончарный круг. Он еще тлел и дымился. Одна из печей была разрушена взрывом, открылось ее подземное нутро. Раскрывшийся печной огонь стал открытым костром. По стенам бегали отблески.
Три человека ходили, хрустя осколками керамики и стекла, давили разбросанные уголья. Головешки бросали в костер.
– Нашо было рушить печи? – спросил Глумский. Он нагнулся, поднял лом. – Под печами чего-то искали. Долбили. А?
Он посмотрел на лейтенанта, ожидая разъяснений. Крикнул:
– Кто у печей дежурил? Живой?
Появился, робко ежась, в штукатурке и пепле, младший Голендуха:
– Ой-йо-йо-йой…
– Не причитай! Чего они тут шукали? – спросил Глумский.
– Я туточки под брезентой прятался! Ой-йо-йо-йой! Як пошли взрывать! Жах!
От гранатных взрывов гончарные станки лежали на боку. Опрокинуты были и столы с посудой, превратившейся в осколки. Горшки с краской тоже валялись, одни целые, другие битые. Из одного горшка все еще вытекала густая червонная краска.
Утро уже проникало в разбитые окна. Стены стали палитрой, расцветились. Наверху образовалась дыра. Капли звонко били в осколок макитры. Подошел Попеленко.
– Обшукав все, товарищ командир. Нихто с бандитов не запрятався. Я б гада сразу!
– А Семеренков? – спросил Иван.
– Тоже нема.
– Там, во дворе у Тоси, Климарь, – сказал Иван. – Надо его увезти.
Попеленко, вздохнув, ушел, а Глумский с какой-то подозрительностью посмотрел на Ивана. Закурил, но смял цигарку, притоптав ногой. Прошелся, спотыкаясь. Сказал:
– Я боялся, не проснешься. Хоть и горе, а молодость свое берет. – Глумский издал странный звук: будто задавил рвущийся стон или плач. – Сына я на ней мечтал женить. На Тосе. Думал: скорее бы подросли. Любовался, какая невестка будет! В сорок втором, как Тараса повесили, ей тоже было семнадцать. Немного оставалось подождать. Понял, да?
Иван кивнул. Присели, помолчали. Не обсохшие глечики были сметены взрывом в одну груду. Дождь сыпался на них через дыру. Сырые изделия вновь превращались в глину. Иван нагнулся, подобрал почти уцелевший глечик, похожий на те, что любил вытачивать Семеренков. Глечик расплывался на глазах.
– Зачем им теперь Семеренков? – спросил он сам у себя. – Зачем он теперь живой?
– Может, объяснишь наконец? – спросил Глумский. – Что они искали?
Иван сильнее надавил на комок, меж пальцев полезла глина, словно некое существо, стремящееся избежать гибели и обрести иную форму.
– Глина, – сказал он. – Карьер!
Глумский смотрел на него, ждал продолжения.
– Они увели его туда, – уже крикнул лейтенант. – Карьер. Их последняя надежда найти.
Он пошел прочь из гончарни. Глумский заспешил за ним.
– Ты объяснишь или нет?
20
В гончарню стали заглядывать самые смелые глухарчане. Тарасовна расспрашивала Голендуху. Но тот, испачканный углями, известкой, красками, сев на опрокинутый гончарный круг, раскачивался и повторял:
– Ой-йо-йо-йой!
Яцко, маленький, в брезентовом плаще, полы которого волочились по земле, вошел на гончарню и застыл, словно памятник. Прибежала и четверка неразлучных девчат. Софа с неизменной «лушпайкой» на губе.
– Утро вже, – сказала Орина. – А як же работать?
…На дороге к карьеру Иван, почти на бегу, объяснял председателю историю с деньгами и злосчастную роль в этом Семеренкова.
– Почему он мне не рассказал? – кричал Глумский.
– Боялся впутывать людей… за них боялся!
– А ты чего промолчал?
– Он мне как тайну сообщил, а я болтать должен?
…На гончарню вбежала Серафима.
– Где Ваня? – крикнула она.
Яцко посмотрел на нее, ничего не сказал. Бабка кинулась к Голендухе:
– С Иваном что?
– Ой-йо-йо-йой!
– О господи! – Серафима бросилась из гончарни, помчалась к деревне.
Навстречу шла Малясиха, опередившая мужа: шаром катилась.
– Ивана видела?
– Не! – Малясиха перекрестилась вслед. Сказала спешащему к гончарне старшему Голендухе: – Вот горе Тадеевне, вот горе!
21
Карьер был в двухстах шагах от гончарни. Обочины заросли высокой дикой травой. Дорога здесь была выстелена глиной. Сапоги вязли.
– По своему аршину мерили, – Глумский говорил прерывисто, на ходу. По его полуседой голове сползали капли. – Семеренков… То ж человек такой… Ему деньги что?
Иван тащил на плече пулемет с магазином. Похрипывал. Далеко звенело, било.
– А им эти гроши позарез, – продолжил Глумский. – Немцам полицаи уже не нужны, вот и вернулись. Им надо пристроиться… без денег не выйдет!
Сначала они увидели остов обгоревшего немецкого бронетранспортера. На валу коловрата была намотана веревка с корытом, которое спускали и поднимали по дощатому желобу. Затем им открылся карьер. С края обрыва стекал ручеек. Лестница, обычно приставленная к склону, лежала внизу, над образовавшейся лужей. И еще на краю лужи валялась груда грязного тряпья.
– Никого нет! – сказал Глумский.
Иван смотрел на груду тряпья.
– Живой! – сказал он и схватил председателя за руку.
– Почудилось, – возразил Глумский, но напрягся, вглядываясь в лужу.
Груда тряпья шевельнулась.
– Он! – сказал Иван.
22
Старший Голендуха дернул Яцко за плащ. Тот продолжал глядеть пустыми глазами на разорение в гончарне.
– Где лейтенант и председатель? – спросил Голендуха.
Яцко молчал.
– Если что с ними, плохо, – сказал старший. – Одни будем як сироты.
