За повозкой брели Маляс, Горелый и Сенька. Руки их были связаны да еще оплетены обрезками вожжей. За пленными с оружием шагали Попеленко и Крот. Далеко позади, как пьяный, загребая сапогами песок, тащился Яцко.
Для Ивана фигуры людей то расплывались, то обретали очертания. Он силился задать вопрос, но губы не слушались. Попеленко нагнулся к нему.
– Глумский где?
– Побег вперед, до коня, – доложил Попеленко. И мотнул головой в сторону Сеньки: – А этого гада я в плен взял! Дикое сражение было меж нас!
Сенька усмехнулся.
– Сволочь, охотничек, в меня! – сказал Валерик, побелевший от потери крови. – Хорошо, морской бушлат спас.
– Я без умыслу, – пробормотал Маляс. – Заячьей дробью. Если б имел целью, картечью б стрелил!
– Скажи, сволочь, шо ты меня за зайца принял!
– И это… Бес попутал. Явление гипноза! Этот вот, Сапсанчук навел!
– Скоко ж он тебе обещался? – спросил Попеленко.
Маляс только вздохнул. Сапсанчук презрительно усмехнулся.
– Стойте! – раздался голос Глумского.
Он был в кустах, за обочиной, где лежал Справный. Последний раз председатель провел ладонью по глянцевой скуле жеребца. Конь сделал попытку встать, но только чуть приподнялась голова да глаз, подернутый слезой, вспыхнул дикой строптивой искрой, как это бывало ранее.
Глумский снял пуговку курка с предохранительного взвода. Глаз жеребца смотрел в дуло карабина. Председатель перевел взгляд на небо, на облака. Губы его зашевелились, но что он сказал, какому богу помолился, никто так и не узнал. Палец нажал на спусковой крючок…
47
Глумский пробежал глазами по раненым, пленным и своей «команде». Теперь он был за старшего.
– Живые? – спросил у лежавших в телеге.
– Я вроде да, – отозвался морячок.
Глумский вытащил со дна кузова, из-под сена, слегка приподняв голову Ивана, моток черного эластичного шнура. Иван издал легкий стон.
– Отдыхай, лейтенант! Часок подержись, начнем тебя чинить!
Он посмотрел наверх, на сучья деревьев. Взвесил в руке моток, примеряясь, удастся ли забросить конец шнура на ближайший сук. Посмотрел на Горелого. Но ни одна из половин лица полицая, ни обожженная, ни здоровая, не выражали страха.
– Сейчас ты подергаешься, потанцуешь, как других заставлял, – сказал председатель.
Горелый скривил губы в ответ.
Глумский сделал попытку забросить шнур, но конец его, не пробившись сквозь листву к большому суку, упал обратно.
Горелый усмехнулся.
– Сейчас посмеешься, – сказал Глумский. – Как над другими смеялся.
Горелый пренебрежительно отвернулся.
– Полезай, Попеленко, – скомандовал председатель.
– Не можно, – ответил ястребок. – Товарищ лейтенант говорил… судить по этому… кодексу… там все сказано…
– Здесь я кодекс, – сказал Глумский.
– А чего тянуть? – поддержал его Валерик. – Председатель предлагает культурно решить вопрос. Быстро, без крови!
– Давай, Попеленко, действуй, – приказывает Глумский.
Попеленко с третьего раза забросил шнур и стал вязать петлю.
– Не вяжи наглухо! – вдруг вмешался подошедший Яцко. – Узел должен скользить. Я читал в книжке!
Лейтенант открыл глаз, увидел вверху высохший сук, шнур и петлю.
– Нельзя, – с усилием, как можно громче, произнес он. – Если так… никогда не кончится… закон… какой ни есть!
Все ждали от Ивана пояснений. Но глаз снова закрылся.
– Бредит! – заявил Глумский. – Тащи эту сволочь, Попеленко!
– Эх, бараны безмозглые, – сказал Горелый. – Без митинга даже повесить не можете… Вас бухгалтер учит петли вязать!
– Сейчас научимся! – Председатель помог Попеленко накинуть петлю на голову. – А что безмозглые, так подумай, кто к кому попался!
– Толком все равно не повесите! – Горелый смотрел на Глумского с вызовом. – А сын твой на тебя крепко похож… Помню. Долго дергался.
Рука председателя попыталась ухватить карабин за плечом, но лишь гребла воздух судорожными движениями. Он схватил Горелого за грудки, потянул к себе. Глазами уперся в глаза.
– Быстрой смерти ищешь? Значит, боишься! Тогда поживи! Пусть тебе люди в очи поплюют. По всем деревням, где паскудил… И жди! Думай каждую ночь про петлю, пока душонка не скиснет!
Он отпустил Горелого и вдруг снова притянул.
– Только скажи! Скажи, сволочь! Зачем? Зачем к фашистам пошел? Что у тебя там? – он постучал кулаком в грудь Горелого. – За что ты людей?
– «Людей»! – процедил сквозь зубы связанный. Его вдруг прорвало. Тонкий голос сорвался на визг, слова летели вместе со слюной. – Скоты тупые! Рабы! Учить вас хоть пулей, хоть виселицей, а не научить! Ты сколько в лагерях отгрохал? А туда же, в партизаны, защищать «свою» власть. И сын твой… За отца отомстить не подумал! Может, хочешь меня помучить? Ну, помучай! Я вас три года мучил, три года убивал и вешал! Я над вами, скотами, поцарствовал! И то мало! Рабья кровь! Бараны! Вон еще вас сколько осталось! Победили? Теперь тишь да гладь наступит? Черта с два! Все равно из вас три шкуры драть будут. А вы будете кланяться, скоты! Кончай митинг! Вешай!
Глумский неожиданно оскалил зубы.
– Не добьешься! Потерпи, тварь! – Он поднял прутик. – Мы тебя по району проведем! По Беларуси! Покажем людям! Пошла! – закричал он на ни в чем не повинную лошадь и со свистом рассек прутом воздух.
48
– Та погоди ты, погоди! – кричит Серафима, пытаясь угнаться за Тосей.
Рамоня смотрит вслед своими бельмами, прислушивается.
– Бабы стали воевать, – плямкает он беззубым ртом. – Вот дожил!
Тося бежит по лесной дороге. Ее черное длинное платье развевается на ветру, мелькают босые ноги. Платок монашенки свалился набок, волосы, взлетая, бьют по плечам. Она не обращает внимания на лужи, лицо в грязных потеках. С ней рядом, скачками, бежит Буркан. Для него это веселая игра.
Тося запутывается в платье, падает. Поднявшись, решительно отдирает от юбки подол и сразу превращается в озорную, отчаянную девчонку. Теперь платье чуть выше колен, как никто и никогда не одевался в Глухарах. Она бежит дальше свободно, словно спеша влететь в другую эпоху. Серафимы уже не видно и не слышно.
– Иван! – кричит Тося. – Иван!
Она даже не понимает, что лесное эхо возвращает ей этот крик, чтобы она услышала и осознала: это ее голос. Голос!
Телега, кряхтя и кренясь на выбоинах, ползет по лесу. Зов девушки долетает до глухарчан. Они прислушиваются. «Иван!», «Иван!» – мечется по лесной дороге, от одной стены Леса к другой, отражаясь и усиливаясь.
Телега останавливается.
– Товарищ лейтенант! – Попеленко легонько трясет Ивана. – Чуете? То Тоська ваша кричит! Шоб я
