— Пусть он сядет здесь, — приказал голос, не уточняя, где именно.
Коквин указал глазами на изголовье, плохо видное из-за живота. Антон приблизился и осторожно сел на край кровати.
— Я вам всем здесь кишки выпущу, — пообещал банкир.
* * * * *
Полчаса спустя Антон почувствовал в себе способность ползать на коленях перед Польстером. «Мама, роди меня обратно», — подумал он, рисуя перед собой благополучные роды прямо в инвалидное кресло, на колени к чуть капризному, но в общем очень и очень милому старичку. Банкир, в отличие от Польстера, не был человеком капризным. Он также не был из числа несчастных, которых болезнь изуродовала и сломала психологически. Он оставался в здравом, пакостном рассудке, каким был всегда, и намеревался на все сто процентов использовать открывшуюся возможность издеваться над окружающими, большую часть которых считал своими холуями, а оставшихся причислял к врагам и строил в их отношении фантастические планы расправы.
Коквин отправился в аптеку покупать какое-то новое снадобье — дорогое и бесполезное, а заодно — новые порции снеди.
— Вызови старую гниду, — надумал банкир, глядя в потолок.
Антон, морально опустошенный, смотрел на него с тупым равнодушием и молчал. Невозможно было догадаться, кого имел в виду банкир — Антон уяснил себе, что в устах последнего подобное определение могло быть дано каждому.
Банкир тоже безмолвствовал, по-прежнему уставив взор вверх. Он словно забыл про свой приказ, а может быть, и выдохся. Однако внешность больного наводила на мысли о солидных запасах здоровья — даже рак не справился с исполинским брюхом, короткой мощной шеей и тремя упругими подбородками. Банкир был совершенно лыс — возможно, он облысел после нескольких курсов лучевой терапии. Лицом он был не то свинья, не то гиппопотам — подобный тип людей встречается часто, и банкир ни на йоту не отходил от канона. Маленькие, в щеках утопленные глазки, три глубокие морщины на лбу, широкая обескровленная пасть с плотно сжатыми губами. Веки умирающего полуприкрылись; теперь он лежал с выражением коварного удовольствия, замышляя новые каверзы.
— Почему она не идет? — спросил банкир, когда уже казалось, что желание видеть кого-то переварилось и улетучилось вместе с очередным смрадным выдохом.
— Кто, простите? — спросил Антон дрогнувшим, тихим голосом.
— Не слышу! — крикнул банкир, распахивая глаза и наливаясь ненавистью. — Когда ко мне вызовут ЛОРа? Я три недели требую ЛОРа!
Белогорский знал, что ЛОР был не далее, как накануне, промыл банкиру уши, удалил из них массивные серные залежи.
— Вызвать ЛОРа? — переспросил Антон почтительно.
— Громче говорите! — крикнул больной.
Антон нагнулся, повторил вопрос громко и по складам.
— Я же велел привести старую гниду, — проскрежетал банкир, знаменуя скрежетом наступление следующей стадии бешенства. — Совсем обалдел, идиот, ни пса не смыслишь! Вытри мне рот!
Антон потянулся за тряпкой, пациент зорко следил за его движениями.
— Не этим!
Тот заозирался в поисках чего-нибудь более подходящего; взял, в конце концов, вафельное полотенце и промокнул банкиру рот. Едва Антон над ним склонился, деспот оглушительно рыгнул ему прямо в лицо, затем выдал серию газовых залпов и мрачно потребовал:
— Есть давай.
Белогорский покорно взял со стола тарелку с недоеденным овощным пюре, пошевелил в нем ложкой и начал кормление. Банкир жевал медленно, с гримасой омерзения, потом неожиданно выплюнул картофельно-морковную кашу прямо на одеяло.
— Что вы делаете? — изумился Антон.
— Придут — уберут, — буркнул банкир невнятно.
— Кто уберет? — не удержался тот.
— Кто-нибудь, — сказал банкир. — Все равно им больше нечего делать, всей этой срани, недоноскам.
— Будете есть дальше? — спросил Белогорский, выждав немного.
Подопечный молчал, пережевывая пустоту. Антон откинулся назад, уперся в простыни и тут же отдернул руку: из-под банкира текло.
— Хо-хо! — слабо усмехнулся магнат. — Не нравится, гаденыш? К ногтю вас, каждого, уроды…Другого языка не понимаете…Я сколько раз говорил тебе позвать старуху?
— ЛОРа? — Антон в изнеможении обмяк.
— Не ЛОРа, кретин! Ту уборщицу, что меня якобы лечит!
Дверь отворилась, в палату вошел Коквин с тремя пакетами.
— Вашему Ферту я хвост накручу, — злорадно обратился к нему банкир. — Час прошел, а меня не перестилают. Куда ты встал? Я не вижу тебя, стань здесь.
Коквин щелкнул каблуками, пару секунд постоял навытяжку, а после бросился менять замаранные простыни. Банкира пришлось перевернуть на бок; Белогорский вжал ладони в немытую хрячью шкуру, туша завалилась и стала истошно орать на одной ноте гласные звуки один за другим.
— Что? — спросил Антон, отдуваясь и сдувая с глаз волосы.
— А-а-а-а-а! — орал банкир, тараща глазки и до предела выгибая светлые редкие брови. — Сучьи отродья, засранцы! Больно, вашу мать!!
— Не обращай внимания, — сказал еле слышно Коквин. И продолжил, бормоча вполголоса, чтоб больной не услышал: — Надо же, до чего могучая штука — жизнь! Сколько ее в нем, ты посмотри! Зауважаешь, куда денешься! Другой бы давно коней двинул, а этот нас переживет!
В шепоте Коквина Антон и вправду различил неподдельное уважение. Да, в который раз подумал он, здесь целая идеология. Черт его знает — может, и в самом деле за два дня ей не научишься, придется привыкнуть, обтереться…Антон все больше убеждался, что в «УЖАСе» не лгали — во всяком случае, в отношении к жизни, которая явно не была для сотрудников пустым звуком.
— Я вас урою! — хрипел банкир, пока двое с остервенением, из последних сил тянули из-под него простыню. — Ферт…вам…не поможет, не думайте…Я и его урою, не дам ни гроша…
Антон внезапно выдернул свой конец и попятился. Вслед за ним настала очередь Коквина, и паралитик, по инерции перекатившись обратно, вновь занял исходное положение на спине. Он часто дышал, лицо его исказилось.
— Позовите мне дуру! Быстро!.. — просипел банкир.
— Сию секунду, — выдохнул Коквин, поправил прическу и выбежал в коридор к телефону.
— Вот же телефон, сотовый! — крикнул ему, не подумав, вдогонку Антон.
— Только тронь! — донесся с кровати змеиный свист. — Вшивыми лапами чужое добро!
Белогорский оглянулся по сторонам, подошел к банкиру поближе и спросил:
— Которое ухо лучше слышит?
— Это, — ответил тот, морщась от боли.
Антон нагнулся наугад, к левому, и внятно, отчетливо произнес:
— Давай, распоряжайся, паскуда! Кишки нам думаешь выпустить? Только раньше они у тебя сами вывалятся, без нас. Сдохнешь ты скоро, понял? И попробуй, пожалуйся — хрен тебе кто поверит! Ты тут всех заколебал!
То ли ухо было не то, то ли банкир услышал, наконец, знакомую, принятую в деловых кругах речь, но ответа не последовало. Антон внимательно вгляделся в круглое, голое лицо: больной, судя по всему, заснул, как животное — прерывистым, не зависящим от времени суток сном. Через две минуты Коквин ввел в палату перепуганную врачиху лет шестидесяти. Она тряслась за свое место, благо ее в любой момент могли сократить за безграмотность и глупость, и потому она бестолково суетилась, не зная, с чего начать. Ее сверхъестественный, мозолистый зад, бравший начало от затылка, проворно поворачивался направо и налево, мешая Коквину и Белогорскому эффективно выполнять свой долг.