— Надо сделать укол, — тупо изрекла врачиха, подслеповато глядя на сотрудников «УЖАСа» и мелко тряся зарастающим шерстью подбородком.
— Вы слышите, господин директор? — обратился Коквин к банкиру.
— Здесь одни кретины, они не умеют колоть! — Банкир очнулся и, против ожидания, следил за ситуацией.
— Почему? — Во врачихе взыграли остатки достоинства. — Анальгинчику…
— А-а, в жопу вас всех! — завыл банкир. — Наберите номер! Наберите номер!
— Наберите шприц! — рявкнул Коквин в ухо врачихе.
— Он отказывается от всех уколов, — пролепетала та и покрылась пятнами.
— Наберите, покажете ему потом ампулы!
Врачиха поспешно вышла.
— Номер!! Последний день тут работаете! — не унимался банкир.
Белогорский малодушно взялся за телефон, и Коквин резко, с силой хлопнул его по руке.
Банкир неожиданно выпучил глаза, начал хрипеть новым, особенным хрипом, отчетливо посинел. В Коквине свершилась разительная перемена: тот самый фанатизм, что бросился в глаза Антону на первом свидании, вырвался наружу, оставляя далеко позади подтянутость, корректность и исполнительность. Звеньевой распахнул дверь.
— Быстро сюда! — заревел он не своим голосом. — Ему плохо!
Едва не растянувшись во весь рост, влетела медсестра со шприцем. Она вонзила шприц в сведенный судорогой окорок, но дело оттого не улучшилось. Банкир уходил. Никто не верил, что событие, которого ждали — кроме выдвиженцев от «УЖАСа» — решительно все, уже при дверях. Выяснилось, как это обычно и бывает, что до реанимации слишком далеко, а нужной аппаратуры в отделении нет. Коридор наполнился топотом; никто ни за что не хотел отвечать, и только изображали активность. Впрочем, медикам было ясно, что помочь — если долгожданный конец и вправду собрался наступить — ничем нельзя.
Коквин держался иного мнения.
— Неужто?! — звеньевой заломил руки в настоящей, искренней панике. — Нет, не допустим!
Он бросился на постель, распластался поверх умирающего банкира и впился ртом в фиолетовые резиновые губы. Черным пауком лежал он на казенном одеяле, раздувая щеки и отчаянно вталкивая воздух в футбольный мяч головы. Коквин на миг оторвался и крикнул Антону:
— Разотри ему ноги! Чего ты ждещь?
Понимая, что от его расторопности зависит очень многое, Антон одним движением отшвырнул одеяло и начал теребить холодные ступни с крючковатыми, желто-бурыми когтями. Энтузиазм, с которым Белогорский взялся за дело, удивил его самого — не иначе, заразился от звеньевого. Тот продолжал дыхание «рот в рот»; широко раскрытые глаза банкира медленно, но верно стекленели, зрачки разъехались по углам. Коквин отпрянул от мертвеющих губ — теперь он сидел верхом, будто в седле, и перешел к массажу сердца. Однако все его толчки напрасно сотрясали дряблую, бледную грудь без пяти минут покойника.
— Уходит!! — дико, в ужасе, прокричал Коквин. По лицу его катились слезы. — Нельзя! Он же живой! Это же жизнь, придурок, что ты на меня смотришь, как баран?
— Я же стараюсь, — взволнованно попытался оправдаться Антон. — Но что я могу?
— Позови кого-нибудь! Его надо колоть адреналином, в самое сердце!
Антон соскочил с постели, высунулся в коридор — там не было видно ни души.
— Пусто, — сказал он Коквину, который уже ничего не слышал. Как заведенный, он раскачивался вперед-назад, то вдыхая в переставшего дышать банкира последние, резервные запасы собственного кислорода, то побуждая вернуться к работе холодное земноводное сердце.
Белогорский ничего не мог с собой сделать: он отошел в дальний угол, откуда молча наблюдал за стараниями Коквина. Он видел, что тело банкира окончательно прекратило какие-либо самостоятельные движения и сотрясалось лишь усилиями седока.
— Товарищ Коквин, он умер, — робко подал голос Антон.
Коквин повернул к нему лицо, которое ничего не выражало, и продолжал работу.
— Умер он, умер, — шепнул Белогорский, делая выразительное лицо.
Активность звеньевого начала понемногу снижаться. Антон выжидающе смотрел ему в глаза; те бесстрастно смотрели сквозь подчиненного. Наконец, фигура, оседлавшая бездыханного банкира, застыла, словно вдруг почувствовала истечение трупного холода и напиталась им.
— Слезай, ему уже не поможешь, — сказал Антон, стараясь придать тону серьезность и торжественность.
Коквин глядел на него, не мигая. Сознание постепенно возвращалось в его зрачки — возвращалось и несло с собой нечто новое, прежде Антоном не виданное. Придя в себя, звеньевой уставился на труп, не веря своим глазам. Медленно, грациозно перекинул через покойника левую ногу, медленно сполз и замер возле постели, изучая то, что в ней охлаждалось.
— Умер, — повторил он с замиранием. — Мертвый! — И звеньевой повернулся к Антону, отчего тот разинул рот и вжался в стену. — Мертвый! — воскликнул Коквин с восторженной угрозой. — Гнусь какая, а?
Антон кивнул, не зная, что ответить.
— Трупашок — запашок, — сказал Коквин ласково и провел ладонью по щеке банкира. И вдруг впился ногтями в безответную мякоть. А после этого другой рукой вцепился в губы мертвого, сграбастал их в кулак и яростно дернул — раз, другой, третий… Потом оставил и эту затею, на шаг отступил и с размаху ударил тяжелым ботинком в бок. Схватил использованный шприц и хищно, упоенно воткнул иглу сначала в горло, затем — в студенистое глазное яблоко.
— Ты…ты что делаешь? — Антон настолько струсил, что даже не ощутил страха.
— Это ж мертвец! — Коквин оскалил мелкие жемчужные зубы. Их перламутровый блеск ассоциировался почему-то с блеском сухожилий и фасций. — Ты просто еще не уяснил, что мертвец — это враг! Это альфа и омега всякого зла!
«Стоит ли мессы Париж?» — пронеслось в голове у Белогорского. Коквин расстегнул галифе и начал мочиться на покойника.
— Увидят, — беспомощно простонал Антон.
— Он и так был мокрый, — возразил Коквин и визгливо хихикнул. — Становись рядом! Давай-давай, не тушуйся! Будет тебе боевое крещение.
Белогорский замотал головой. Звеньевой нахмурился:
— Живо встал! Не то в два счета вылетишь! Если в скрытую оппозицию не запишут…тогда другой разговор пойдет!
Антон, не веря, что это делает он, Антон Белогорский, приблизился к ложу усопшего. Коквин уже закончил выделение мочи и выжидающе, с одобрением глядел на него.
— Можно запереть дверь? — спросил Антон жалобно.
Коквин презрительно плюнул, притворил дверь и встал к ней спиной, широко расставив ноги.
— Начинай же! — приказал он нетерпеливо.
И Антон подчинился.
…Домой он вернулся за полночь: шлялся по городу, где-то пил, на что-то глазел — без формы, в обычном гражданском платье. Вошел в свой дом подшофе, с разбегающимися мыслями и при деньгах. В окне увидел ту самую фигуру, сквозь зубы выматерился и отправился спать, не желая вмешиваться в очередной малопонятный спектакль. Перед тем, как лечь, обнаружил на полу и на сиденьях стульев лужицы прозрачной холодной воды. Взяться им было неоткуда: кран был плотно завернут, потолок не протекал, окна и двери надежно заперты. На душе сделалось совсем паршиво, и сон — на сей раз без снов — не сулил облегчения.
После ухода банкира из жизни Антону решили дать выходной день. Неизвестно, как сложилась бы его дальнейшая судьба, окажись он и в самом деле предоставлен сам себе в тот понедельник. Однако Ферт назначил на семь часов вечера торжественную инициацию — именно это слово употребил он нечаянно, после — спохватился, переименовал церемонию в торжественный прием или во что-то еще, невинное по
