'Татка, брось, останься! Ляжем валетами!' — взвился Сестрин. Лицо его исказилось. Помимо многого прочего, он славился тем, что умел придать этому лицу, аристократическому и в чем-то античному, совершенно свинское выражение.
Hо та уже оделась и, не глядя ни на кого, отпирала входную дверь. Евгений, захмелевший, отвесил ей в пошатывающуюся спину поклон.
Вернувшись в гостиную, он упер руки в бока и окинул взглядом разоренный стол, сомлевшую Ольку и Владимира, с трудом державшегося на ногах. Покачался с пяток на носки, наморщивая лоб.
'Танцы до упаду, — объявил Евгений, что-то решив. — Спровадили кладбище — и Бог с ним. Сейчас образуем круг и станем скакать, пока ноги не отвалятся'.
'Это я понимаю!' — восторженно крикнул Сестрин.
Стол отодвинули, стулья оттеснили. Включили музыку на всю катушку, притушили свет. Обнявшись, трое завертелись в исступленной пляске. Топот и визг стояли такие, что справа и слева застучали в стены, и даже затрезвонили в дверь, но возмущенным соседям никто не думал открывать. Левой рукой Москворечнов обнимал за плечи Сестрина, а правой — Ольку, но уже за талию, причем рука гуляла взад-вперед, прихватывая гостью то за одно, то за другое место. Сестрин ничего не замечал и выделывал дробь. Философия вылетела из его головы, и он скакал неповрежденный, предельно всему миру ясный. Он не увидел даже, как ладонь Евгения спустилась недопустимо низко и весь юбиляр отплясывал теперь странно раскоряченным, как будто изображая самолет, ложащийся на правое крыло. Олька неожиданно оставила Сестрина, обняла Московречнова, и тот, приподняв ее за талию, закружил, воя действительно посамолетному. Владимир отступил и начал бить в ладоши, не видя в происходящем ничего для себя невыгодного.
'Перекур!' — скомандовал он, притомившись. Евгений послушно перенес Ольку на стул, присел рядышком и взялся за бутыль. Сестрин щелкнул зажигалкой, прикурил. Дым он выдохнул, щуря от удовольствия глаза.
Москворечнов встретился взглядом с Олькой и подмигнул ей, кивая на Владимира. Он намекал, что пьяный товарищ смешон и нескладен, и Олька с готовностью расплывалась в улыбке.
'Я думаю, довольно, — заявил Евгений, растягивая слова. Предлагаю по последней — и спать. Сон наш будет глубок и безмятежен, а утро — уныло и безысходно'.
Сестрин взболтал бутылку, оценивая уровень жидкости.
'Да, с утречка придется выскочить', — молвил он озабоченно. И, окончательно лишившись тормозов, приложился прямо к горлышку. Евгений мстительно усмехнулся, видя, как напиток глоток за глотком перетекает в беспечного гостя. Сестрин, допив, зашатался, с трудом доковылял до дивана и рухнул без чувств, не снимая обуви.
'Пусть его спит, — молвил Москворечнов с обманчивой заботой. Правильно я рассуждаю, Олька?'
'Правильно', — пробормотала Олька, прижимаясь к Москворечнову.
…Сестрин проснулся от сильнейшей жажды. Он, мучаясь, приподнял веки и увидел два темных силуэта. Первый силуэт сидел на стуле, а второй — верхом на первом, лицом к лицу. Ритмично покачиваясь, сидевшие вполголоса вели проникновенную беседу.
'Что ты знаешь, — горячо шептал силуэт, восседавший на стуле. Порой так не хватает истинного, живого… Я лишний, лишний в этом мире, а ты одна меня сегодня поняла. Я не мечтал о лучшем подарке…'
Второй силуэт отзывался серебристым смехом и все сильнее впечатывался в первый.
'Это что ж такое?' — прошептал опустошенный Владимир.
Два черных, в темноте неразличимых лица одновременно развернулись в его сторону. Качание не прекратилось, но разговор затих, и в прокуренном, пропитом воздухе гостиной повисло высокомерное ожидание.
Сестрин сполз на пол и бессильно привалился к дивану спиной.
'Вот оно как выходит', — прошептал он, созерцая друзей.
Силуэт на стуле откашлялся.
'Володя, спи спокойно, — предложил силуэт со стальными нотками в голосе. — Это лучшее, что ты можешь придумать'.
Hо убитый, обманутый Владимир не стал его слушать и выпрямился во весь рост.
'Страдалец, значит? — проскрежетал он горько и заметался по темной комнате. — Лишний, получается тебя, человек? Думаешь, тебе все позволено?'
Москворечнов со вздохом снял Ольку с колен.
'Что, к барьеру?' — осведомился он бесстрастно.
Сестрин в ярости схватил со стола какую-то посудину и шваркнул об пол. Грохот разбитого стекла расколол тишину и мгновенно стих.
'Я вам докажу, — Сестрин истерично, с дрожью засмеялся. Избранный, непонятый…'
Он взялся за ручку балконной двери.
'И что ты собираешься делать?' — с жалостью спросил Евгений.
'Трюк тебе, гаду, состряпаю, — ответил Владимир, клацая зубами. — Смертельный номер. Из жизни каскадеров'.
Москворечнов встал со стула, но Сестрин был уже на балконе. Олька взвизгнула.
'Убьешься, кретин!' — выкрикнул Евгений. Сестрин осклабился и перекинул ногу через перила. Он оседлал обледенелую перекладину и с ненавистью глядел в квартиру, где зрел переполох. Полуголый Москворечнов, укоризненно качая головой, ступил на порог.
'Руку давай', — приказал он внушительно и протянул ладонь. Сестрин отшатнулся — слишком резко. Он сразу перевернулся, успев зацепиться в падении за прутья, но пальцы соскользнули, и Владимир, сорвавшись, без единого звука полетел вниз, в черную зимнюю бездну.
…В чем был, Евгений выбежал на улицу и, не чувствуя стужи, остановился перед распростертой на асфальте фигурой. Сверху неслись дикие вопли: голосила Олька. В соседних квартирах зажглись огни, из окон стали выглядывать обеспокоенные, недовольные лица.
Потом кто-то взял Евгения за руку и отвел домой, затем приехала милиция.
История попала в газеты, не наделав, однако, большого шума по причине обыденности. В городской газете, в сводке криминальных новостей — малой энциклопедии русской жизни — напечатали короткое сообщение о трагедии, разыгравшейся после совместного распития спиртных напитков. За неимением более интересных новостей заметку перепечатали бульварные еженедельники, в одном из которых поместили даже фотографию: страшные, специально нанятые позировать хари участвуют в чудовищной оргии. Татуированные торсы, бритые черепа, золотые цепи, батарея пустых поллитровок. Hи к селу, ни к городу — нож, занесенный над смертельно перепуганной девицей. Hа какое-то время этот странный репортаж развлек Евгения. Он вырезал фотографию и приколол ее в прихожей с тем, чтобы всяк вошедший мог сопоставить заведенные Евгением порядки с журнально-газетной версией.
Москворечнов, к собственным удивлению и неудовольствию, почти не сожалел о Сестрине. Бродил по гостиной, пожимая плечами в тщетных поисках хотя бы капли раскаяния. Православная церковь отнеслась к происшествию снисходительно, посчитав его несчастным случаем, а потому Владимир был по всем правилам отпет и похоронен в соответствии с традицией. Олька — и этого следовало ожидать — горевала недолго, у нее уж сидел на крючке плечистый, молодцеватый курсант. Ее дальнейшей судьбой Евгений не интересовался. Пресыщенный всеми и всем, со скуки он как-то однажды навел справки о Тате, узнал, что она связалась вроде как с теософскими кругами и полностью отошла от того, что принято именовать нормальной жизнью. У Евгения испортилось настроение, ему почудилось, что он, возьмись за дело всерьез, был способен куда более грамотно преподнести ей основы мистического мироощущения. После долгих колебаний он отважился просить о встрече. Тата отвечала ему равнодушно, точно парила мысленно где-то очень далеко, но свидание все же назначила. Евгений вышел из дома, чувствуя себя отвратительно. Чем бы Тата ни увлеклась, увлечение выглядело серьезным, а он, лишенный живого интереса к чему бы то ни было, втайне завидовал серьезным увлечениям, хотя и презирал их на публике, вслух.
Они встретились у нее на квартире, и Москворечнов моментально подметил перемены, произошедшие как в доме, так и в хозяйке. Повсюду царила чужая, холодная упорядоченность. Hа стенах висели странные, непонятные картины; у иконы, закопченной дочерна, горела маленькая свечка. Евгений предполагал
