неудачной попытки Анданов сумел угнать чужой ИЖ. Алиби было только половиной плана. Нужно было пустить следствие по ложному пути. У Шабашникова Анданов похищает нож и сапоги.
…Ударив ножом, он прошел в темную, пустую комнату, нашел дневник, о существовании которого подозревал. Взял деньги. Затем, покинув дом инженера, Анданов снял сапоги и завернул их вместе с ножом в обрывок полотенца. Выбросил все эти «вещественные доказательства» в уборную. Он понимал, что милиция произведет тщательный осмотр. Пробравшись к сараю Шабашникова, запрятал деньги. Не всю сумму, нет: жалко стало. «И без того влипнет старик».
Близ станции Полунине Анданов полетел в кювет и обжег ногу. Но мотоцикл остался невредимым. Анданов сбросил машину в озеро и успел к поезду. Через несколько минут, переодевшись, он вышел к проводникам — напомнить о своем присутствии и заодно достать соды.
Зверюга. Хитрый, беспощадный хищник. Фашист. Затаившийся, надевший маску добропорядочности, он продолжал нести заряд смерти. Так мина, найденная много лет спустя после войны, кажется безобидной консервной банкой. Но прикосновение к ней несет гибель и разрушение.
Я рос в этом городе, ходил по тем же улицам, что и он. Я наивно полагал, что прошлое — это прошлое… Зверюга, фашист.
— Ну, ты не волнуйся, Чернов, — говорит Помилуйко и осторожно берет у меня протоколы.
— А Шабашников? — спрашиваю я.
Помилуйко чешет затылок.
Нет, его ничем не проймешь.
— Маленький город, — говорю я.
Помилуйко пожимает плечами. Он не понимает, что я имею в виду. Маленький город… Слухи, которые распространяются с быстротой правительственных депеш и принимают характер достоверности. Шабашников — «убийца, вор». Он уже был отмечен клеймом, и, как ему казалось, на всю жизнь. Он хотел избавиться от позора и решил, что это можно сделать, лишь смирившись с ним.
— Ну, дело прошлое. Выздоравливай, я тут постараюсь все довести до кондиции. Приедут ведь оттуда.
Большой палец снова описывает дугу, указывая куда–то в потолок и за плечо. Помилуйко уходит, попрощавшись поднятой ладонью, как триумфатор. И тут из–за двери, оглядываясь, появляется Комаровский. Очевидно, старые навыки сыскной работы позволили ему незаметно прошмыгнуть мимо грозного майора.
— Здравствуйте, Паша. Я принес записку от Николая Семеновича.
«Паша! Врачи разрешили общаться с миром, но говорят, что с работой придется пока проститься. Я все узнал от Комаровского. Ты поступил, как мальчишка. Но, знаешь, я рад за тебя. Спокойствие и мудрость — все, что мы называем опытом, — придут, а сердце дается человеку от рождения, и тут я неисправимый идеалист…»
— И еще звонила Самарина.
Лицо у Комаровского добродушно–хитрое, понимающее. «Дядя Степа», он тут в Колодине все секреты знает. Недаром первая его служба началась на посту на базаре.
— Спрашивала, можно ей прийти сегодня. Я сказал — конечно.
СЕТИ НА ЛОВЦА
В то воскресное утро, когда я, по–соседски коротко постучав в фанерную дверь, вошел к Павлу Чернову, старший лейтенант милиции лежал на раскладушке с увесистым академическим томом Шекспира в руках.
— Привет, — сказал я. — Что, сегодня и в угрозыске выходной?
— Ты думал, мы денно и нощно гоняемся за преступниками? Иногда и отдыхаем. Скажи, ты никогда не писал детективных повестей или рассказов?
— Не писал.
— Жаль. У Шекспира нашел бы эпиграф к любому случаю.
В то время я и в самом деле не предполагал, что буду когда–либо писать рассказы и повести, главным героем которых станет Павел Чернов, «сыщик», как он часто себя называл, пользуясь устаревшим, но зато точным и лаконичным определением… Мы были соседями по обширной и шумливой коммунальной квартире и не очень–то интересовались работой друг друга. Так бывает у людей, слишком тесно соприкасающихся в быту.
В самом деле, когда вы сталкиваетесь на кухне с сотрудником угрозыска, который несет в руке сковородку с расплывшимися шницелями, вы меньше всего думаете о том, что перед вами человек, профессия которого исполнена романтики и суровой, подчас опасной для жизни борьбы. Так называемые мелочи быта мешают быть зоркими и объективными… Поэзия не выдерживает соприкосновения с прозаическим кухонным чадом.
Нет ничего удивительного, что я «открыл» Павла с большим опозданием Зато, однажды открыв, уже не упускал этого парня из виду. Так появились на свет и «Ночной мотоциклист» и «Тринадцатый рейс»… Более того, постепенно произошло нечто вроде подмены самого себя собственным героем как личностью более значительной и интересной. Вот почему друзья и знакомые, читая написанные от первого лица детективные истории, начинали путать меня с Черновым и Чернова со мной: весьма лестное для автора заблуждение.
Итак, все началось в то воскресное утро.
— Если тебе все же придет в голову написать детектив, — продолжал Павел, обязательно перечитай Шекспира.
— «Откупори шампанского бутылку иль перечти «Женитьбу Фигаро»!
Мне не хотелось завязывать серьезный разговор: всю неделю я безвылазно провел в редакции газеты и жаждал реки, воздуха, легкомысленной воскресной болтовни.
— В самом деле, — сказал Павел, рассматривая гравюру, изображающую Полония, — вот пройдоха, который, несомненно, заслуживал быть занесенным в полицейскую картотеку, если она существовала тогда в Дании… Шекспир великий мастер по части криминалистических загадок.
— Сообщи об этом на кафедру западной литературы. «Новое об английском драматурге. Шекспир и угрозыск».
— Смеешься? Представь себя на месте следователя, который застает картину, описанную в финале «Гамлета». Разберись в этом хитросплетении смертей, где причинная зависимость запутана. Кто виновник, ну?
— Король, — бодро ответил я.
— Если бы! — серьезно сказал Павел, — Если бы все было так просто.
— На рыбалку поедешь?
Я попробовал отвлечь соседа от его вечной углубленности в профессиональные проблемы, которые он умел извлекать отовсюду с настойчивостью неофита. Так начинающий медик ищет в своих знакомых симптомы всех изучаемых болезней. И — представьте себе — находит…
— Не поеду. Жду звонка, — сказал Павел. — Знаешь, как говорится в воинских уставах: «разрешается
