военную необразованность (ефрейтор!), отпрыск старопрусского рода признавал в нем незаурядного руководителя, где непреклонной волей и энергией, где истерическим порывом, где тонкой демагогией умевшего увлечь толпу. И потом он, этого не зачеркнешь, обладал интуицией, изворотливостью, хитростью и не обременял себя моральными соображениями. Когда ты начинаешь большую войну, эти качества нелишни…
Генерал служил Гитлеру вполне лояльно — не будет этой лояльности, попадешь в гестапо, там и с генералами не церемонятся. Гестапо ему не нужно, ему нужно обеспечить карьеру, пока гремят пушки. Когда они стихнут, о настоящей карьере не мечтай. После кровопролитных боев в июне дивизии дали передохнуть, пополнили людьми и техникой, теперь в эшелоны, и на Восток. Предстоят новые бои и, к сожалению, новые потери. А за потери не жалуют. Генерал всегда старался избегать их, по крайней мере лишних. Во-первых, лилась немецкая кровь, а он же немец. Во-вторых (это могло быть и «во-первых»), крупные потери чреваты крупными неприятностями по службе. Побеждать следует без излишних потерь, он, командир пехотной дивизии, выучил назубок это правило. Однако кто-то из его офицеров и солдат в предстоящих боях будет зарыт в русскую землю, и над могилами забелеют березовые кресты с надетыми на них касками, подобных воинских кладбищ в России не так-то уж мало. Кто поручится, что и этот нашкодивший ефрейтор… как его?.. Ганс Бюхнер, дело которого на столе перед генералом, не упадет в ближайшем бою? Ефрейтора наказывать? Отдавать под суд? Нет. Отсидел на гауптвахте трое суток, и хватит. А там — в эшелон, а там — в бой. Генерал начертал в уголке бумаги резолюцию: «Дело прекратить», — захлопнул папку, откинулся в кресле, закурил сигару. «Гавана» успокаивала, возвращала бодрость и ясность мысли.
Выкурив полсигары, генерал опять подумал об этом обер-ефрейторе… как там его?.. Имя роли не играет. Обер-ефрейтора могут зарыть в землю в первом же бою, и гуманно будет пожалеть его. Двадцатидвухлетний, он уйдет в могилу, а генералу, который в два с лишним раза старше его, еще жить да жить. Вот какая логика. И вообще у каждого возраста свои прелести. Когда-то и он, юный, безумствовал, теперь же у него дети и внуки, у него положение, власть и обнадеживающие перспективы на будущее. Надо беречь себя, режим, режим прежде всего. Курить лишь полсигары, кофе пить чашечку — не больше, алкоголя — избегать, ложиться, вставать и принимать пищу строго по часам. Генерал вынул монокль, потер глаз и надменным кивком показал адъютанту на бумаги: убрать.
Предсказание генерал-лейтенанта сбылось: выгрузившись из эшелонов, дивизия походными колоннами двинулась к передовой, откуда-то прорвались русские танки — отступая, противник беспрерывно контратаковал, и не без успеха, батальон, в котором служил Ганс Бюхнер, изрядно потрепали, а сам обер- ефрейтор был ранен осколком в грудь навылет. И когда его товарищ, перевязывая рану, наклонился к нему, Бюхнер прохрипел: «Лоттхен, Лоттхен», — и это были последние, предсмертные слова.
А месяцем позже, в конце августа, в районе Киева на командный пункт дивизии налетели советские бомбардировщики, бомбы упали рядом с блиндажом генерал-лейтенанта, и его завалило бревнами. Саперы откопали, врачи и санитары положили безжизненное тело на носилки, погрузили в санитарную машину, отвезли в полевой госпиталь. Оттуда на самолете, присланном по указанию Гитлера, — в Берлин, в руки лучших медиков вермахта. Но и лучшие медики вермахта не смогли спасти генерал-лейтенанта. Если смерть обер ефрейтора прошла для Германии незамеченной, то смерть генерал-лейтенанта увенчал некролог в центральных газетах, Адольф Гитлер прислал в дивизию письменное соболезнование, его зачитали в полках. Тем же пакетом пришло распоряжение назначить начальника штаба новым командиром дивизии. И начальник штаба, не помышлявший о столь быстром выдвижении, был в тот день самым счастливым полковником в германских вооруженных силах, полковником, которому уже можно было заготавливать впрок генерал-майорские погоны.
Но все это было позже. А тогда, в середине июля, сотрудничавший с оккупационными властями человек по прозвищу Трость узнал от приятелей: насильник и убийца — да, убийца! — остался безнаказанным. И Трость понял, как ему надо поступить: однажды вечером к нему домой зашел незнакомый мужчина, которому он после взаимных прощупываний сказал: «Согласен». Проверявший в свое время благонадежность Трости гитлеровец просчитался вдвойне, втройне: Трость стал активно помогать подпольщикам. И он не хотел умирать, не отомстив сполна. Только отомстив, можно было, нужно было умереть.
29
Октябрь, как и сентябрь, был переменчивым: то вёдро, то нудные, затяжные дожди, то теплынь, то прохватывающая до костей знобкость. Осень набирала разбег, но выдавались устойчивые своей погожестью дни, когда верилось: не скоро ноябрь, ну а про декабрь и слыхом не слыхивать. На три погожих дня пришлась подготовка к операции, а самое операцию проводили уже в ненастье: проливной и одновременно обложной дождь, грязь по колено, холодный ветер, мокрые, желтые, печальные листья сыплют сверху. Осень, как и война, набирала разбег… В эти дни в отряд снова приезжал Волощак, инструктировал Скворцова по предстоящей операции, и Скворцов уяснил окончательно: секретарь подпольного райкома партии — центральная фигура, связывающая городское подполье и партизан в лесах (то, что он координирует деятельность партизанских отрядов в районе и что у него свой отряд, быстро разрастающийся, было ясно и раньше). Но Скворцов не знал: операция строится на основе данных, добытых человеком по прозвищу Трость, и на основе пропусков и других документов, добытых опять же Тростью.
Скворцов знал, что операция будет экзаменом для участвующих в ней отрядов, в первую очередь — для командиров. Свой отряд впрямую подключать к операции Волощак не стал: недавно был бой, каратели потрепали, надо восстановить боеспособность. Поэтому было решено отряд держать в резерве, на случай неблагоприятного стечения обстоятельств. На себя Волощак взял общее руководство операцией… Все три дня Скворцов много работал: и с Волощаком, и со своими — с Новожиловым, Емельяновым, Федоруком, с командирами рот (взводы преобразовали в роты), и с командирами партизанских отрядов, которые вместе с ним проводят операцию. Иосиф Герасимович вызвал их в отряд к Скворцову, и они помудровали — первая совместная операция! Командиры отрядов не произвели на Скворцова большого впечатления, но по человечески понравились, душевные, компанейские, неунывающие ребята, один ровесник, из армейцев, старший лейтенант, другой постарше, из гражданских, бывший директор педтехникума.
Самочувствие было приличное, малярия отстала. И Лида вроде бы вовсе не замечала его. Начисто, категорически, бесповоротно… Быть может, остальные этого и не видели, но Скворцов-то видел, и самолюбие его было уколото. Да и душу будто кольнули, когда Лида прошла, не глянув на него. В другой раз глянула как на пустое место, уж лучше б совсем не глядела. Скворцов говорил себе: ну чего ты ершишься, опять со своим самолюбием, сам же хотел, чтоб оставила тебя. Никаких претензий нет. Ни к ней, ни к себе. Все решилось как надобно. А в груди иногда покалывает. Займись делами, выкинь все это из головы. Она молодая, она должна любить и полюбит еще кого-то, а ты не приспособлен для этого, ты приспособлен для одного — для войны, ну и занимайся войной, да получше. Хотя сказать, что воюет безупречно, не скажешь. Где она, мерка его командирских действий? Все это партизанство внове, никаких инструкций и уставов, своим умом доходим. В какой-то степени кустарщина, может, и прав тот капитан, Белозерский по фамилии, комбат, — не забылся. Ну и что? Громи оккупантов, приближай час победы. Когда-нибудь, возможно, и вскоре, высшее командование направит сюда парашютистов, десантников каких-нибудь, специально обученных, экипированных и вооруженных для действий в тылу врага. Тогда немецким захватчикам придется туго!
Отряд выступал вечером. Сек косой дождь, колеса подвод вязли в колеях, партизаны подталкивали подводы плечами, вытаскивали их из колдобин. Лошадей надо беречь. Выберутся на гравийную дорогу — усядутся на подводы, хотя под дождем и сидеть малоприятно. Топать, впрочем, еще хуже. Впереди двигалась разведка. Скворцов находился с третьей, штабной, подводой. Колонна подвод, то разрываясь, то смыкаясь, ползла меж мокрыми, словно отряхивающимися деревьями и кустами, и люди были промокшие. Вытаскивая ноги из грязюки, Скворцов шел справа от подводы, — в стареньких, разбитых сапогах показывать личный пример было не столь увлекательно. Глядя на него, не садились на подводу и Новожилов, и Федорук, и, уж конечно, Емельянов. На операцию отправилась вся отрядная верхушка, на хозяйстве остался Лобода. Бушевал Павло, требовал, чтоб и его взяли. Но кто-то, ж должен остаться из начальства, и Скворцов сказал Лободе: «Ты». Другие тоже хотят воевать, надо соблюдать какую-то очередность. В операции участвует подавляющее большинство личного состава отряда. И еще группа
