трех метров, слева – крутой склон, справа – гора. В непосредственной близости от дороги огромные валуны, отчасти занесенные землей и щебнем, перемежались с редкими пихтами и елями.
– Что высматриваешь?
– Так это… – Тибо снова завертел головой. – Поговорил я на постоялом дворе кое с кем… Дорога, говорят, опасная. Живет тут, говорят, один барон. По названью-то – барон, а по сути – натуральный разбойник. Грабит путников без всякого снисхождения. Что хошь делает.
– Не грабит, а взимает пошлину, – наставительно вмешался тамплиер. – Всякий благородный человек имеет право на своей земле взимать ту сумму с проезжающих, которая представляется ему справедливой.
Подумав, Ги добавил:
– Если, конечно, проезжающие сами не являются людьми благородного происхождения. Как, например, мы с Андрэ. В этом же случае взыскивать с проезжающих пошлину – дурной тон и хамство.
Тибо неопределенно покачал головой:
– Грабит он всех без разбора, ежли может, не спрашивая, кто благородный, а кто – не очень. И то сказать, господин Ги: одно дело – пошлину взять, ну, там десятую или двенадцатую часть, а совсем другое – обобрать до нитки.
– И как зовут этого любезного синьора? – поинтересовался я.
Тибо, однако, шутки не понял.
– Да какой он там синьор, – махнул рукой мой оруженосец, – людей у него не больно-то много. А ежли даже и синьор – то уж никак не любезный. Впрочем, ежли вы полагаете, что он и синьор, и любезный, то и я стану его так называть. Потому как вашей милости виднее. А что до имени этого разбойника… то есть любезного синьора… то зовут его Бенедикт де Бале. На большие отряды или караваны он не нападает. Боится. А как несколько человек едут – как мы, к примеру, – он тут как тут… Опасное это место, ваша милость.
Я посмотрел на ухмыльнувшегося при этих словах Ги де Эльбена и подумал, что если кому и следует опасаться этой встречи, так это не нам, а барону Бенедикту.
Мы почти догнали купцов. Минуя один из дорожных вывертов (перед нами разверзлась глубокая расщелина, и дорога сворачивала вправо, в обход), мы заметили на другой стороне ущелья хвост удаляющегося каравана. Вскоре, впрочем, мы потеряли их из виду, но было ясно, что еще минут десять – и мы их догоним. Мы наткнулись на старый мост, перекинутый через расщелину в самом узком ее месте, и с некоторой опаской перебрались на другую сторону.
Через несколько минут впереди, за поворотом, приблизительно там, где должен был находиться караван, раздались крики, звон оружия и ржание лошадей.
Ги прислушался, а потом с ухмылкой обернулся к Тибо:
– Похоже, толстяк, твой барон решил немного пощипать этих купчишек.
– Почему же мой? – обиделся Тибо.
– Может, поможем? – предложил я де Эльбену. Ги задумчиво посмотрел на меня.
– Взять с купчишек пошлину? – Тамплиер отрицательно помотал головой. – Да не станет этот барон Как-Его-Там с нами делиться. Земли-то его.
Я вздохнул:
– Да нет, не барону… Купцам – поможем.
Ги нахмурился.
– Андрэ, я тебя совершенно не узнаю. Помню, в Палестине – вполне нормальным человеком был. Без всяких этих… – Ги сделал неопределенное движение пальцами. – А тут – то с еретиками возишься, как будто бы они тебе родственники, то с иудеями… тьфу ты, прости Господи. Кто они тебе? Братья? Друзья- товарищи? Да обобрать этих христопродавцев – самое святое дело!.. И не надо тут всякую философию разводить. Не надо. Не люблю я этого. С твоей философией, Андрэ, до чего угодно договориться можно. И до того, что иудеи – почти совсем нормальные люди и что сарацины – не собаки поганые, не дьяволопоклонники, а как бы тоже существа человеческие. Так что не надо, Андрэ. Это что же тогда получается? Получается, что зря мы с тобой в Палестине кровь и пот проливали? Так по-твоему получается?
Я промолчал. Сделал вид, что на этот довод мне возразить нечего. На самом деле я не хотел окончательно выбиваться из образа (хотя дальше, по-моему, выбиться из него было уже некуда) и подводить Ги де Эльбена к той черте, когда он пристально посмотрит на меня и спросит: «Сьер, а с кем, собственно говоря, я имею честь? Вы – не Андрэ де Монгель».
Кроме того, в рассуждениях де Эльбена содержалось рациональное зерно. В самом деле, кто мне эти люди? Никто. С чего бы мне печься об их благополучии? В конце концов, я же не какой-нибудь там Роланд или Ланселот, готовый сражаться со злом везде, где только он его увидит. Нет, пусть со злом кто-нибудь другой сражается. А у меня и собственных проблем достаточно.
За всеми этими рассуждениями и разговорами мы постепенно приближались к тому самому повороту, из-за которого доносились крики, звон оружия, ругательства и иные звуки, свидетельствующие о происходящей там нешуточной потасовке. Рено (второй оруженосец тамплиера) предложил, если уж мы не собираемся вмешиваться в происходящее, подождать финала разборки тут, на месте.
Ги посмотрел на своего оруженосца так, что я мысленно, ради развлечения, даже решил предугадать то, что он сейчас скажет:
«Да чтобы я, благородный рыцарь Ги де Эльбен, стал ждать, пока кто-то там освободит мне проезд?!.»
Я угадал почти дословно.
– Рено, – сказал Ги, сопровождая свои слова более чем выразительным взглядом, – если ты и дальше будешь мыслить так, как подобает скорее осторожному торговцу или даже пугливому крестьянину, то посвящения в рыцарское звание ты от меня не дождешься. Нет, не дождешься. Пусть даже все твои благородные родственники на коленях станут умолять меня об этом… Ждать! Еще чего! Да пусть лучше этот Бенедикт подвинется в сторону, если уж ему взбрело в голову грабить купцов
Кровь прилила к щекам молодого оруженосца. Ничего в ответ своему господину он говорить не стал. Но и оставить без всякого ответа прямое обвинение в трусости он также не мог. Поэтому он пришпорил лошадь и вырвался вперед: хотел показать своему патрону, что трусом его не может назвать никто.
– Стой, дурак! – рявкнул Ги, у которого, помимо бахвальства и спеси, имелась еще и некоторая толика здравого смысла. Рено, однако, сделал вид, что ничего не слышит. Ги устремился за ним.
Так мы и миновали поворот. Тем, кто находился за ним, наверное, должно было показаться, что мы свалились им как снег на голову. Нежданные, несущиеся во весь опор, злые и при оружии.
Наверное, поэтому они и начали в нас стрелять.
Собственно, к тому моменту, когда наш маленький отряд появился на сцене, бой между купцами и охраной – с одной стороны и бароном Бенедиктом и его людьми – с другой подходил к своему логическому финалу. Пятеро охранников были мертвы или тяжело ранены, еще двоим бароновы ребята крутили руки, а последний, очевидно успевший кого-то положить и понимающий, что ему все равно не жить, безуспешно пытался забрать с собой в могилу еще одного из тех четверых разбойничков, которые на него наседали. Мертвых купцов было четверо, а живые стояли смирнехонько – под наблюдением двух лучников и трех пехотинцев господина барона. Еще двое копались в купцовых тюках. Всего же бароновых людей там было девятнадцать, включая двух убитых и двух раненых.
Сам барон сидел на коне посреди этого побоища и снисходительно посматривал на происходящую у него под ногами суету.
Черт его знает, почему они начали в нас стрелять. Может быть, в запарке приняли нас за отставшую охрану. Может, по инерции. Может, у кого-то сдали нервы… А может, кому-то просто захотелось пострелять. Во всяком случае, никто не обратил внимания на белый плащ с красным крестом и на белую же мантию, в которую был облачен мой друг Ги де Эльбен. А зря. Если бы обратили, то уж сообразили бы, что ни купцовой охраной, ни легкой добычей мы быть не можем. Что касается барона Бенедикта, то, к своему несчастью, как раз в эту минуту он смотрел в другую сторону: говорил что-то лучнику, показывая рукой на еще сопротивлявшегося охранника.
