за беженок.
Партизаны не знали, что Тимофеев утром уже послал в Песковатское Трушкина и теперь с нетерпением ожидал его возвращения.
— Почему командир медлит? — недоумевали они. Один только Матюшкин оставался по-прежнему невозмутимо спокойным.
— Вернется, — уверенно говорил он, поглаживая рукой бородку. — Не такой Сашка парень, чтоб пропасть. Он еще покажет себя!
После полудня из Песковатского возвратился Трушкин. В селе ему рассказали, что Сашу с отцом немцы повели под конвоем в город.
Теперь и Матюшкин забеспокоился.
— Так я и знал, — горестно качал он головой, подходя то к одному, то к другому. — Такого парня лишились.
Митя Клевцов снова обратился к Тимофееву с просьбой отпустить в город на разведку.
— Там у меня мать, братишка, сестра; они все могут узнать…
— Придется сходить, — заявил и Дубов, вопросительно посмотрев на Дмитрия Павловича. — Я сам с Митей пойду здесь? Если бензин сгорит здесь, на месте, а не в самолетах?..
Клевцов благодарно взглянул на Дубова. Павел Сергеевич всегда откликался первым, если кому нужна была помощь.
Оба направились в землянку собираться в путь.
В этот момент девушки, готовившие в кустах обед, радостно закричали:
— Шура!.. Шурик идет!.. — и, перепрыгивая через валежник, напрямик помчались к ручью.
Все, кто был в землянках, выскочили наружу. Саша как ни в чем не бывало шагал по тропике, издали махая девушкам рукой.
Рядом с Сашей с трофейной винтовкой за плечами шел черноволосый человек лет сорока, а старом дубленом полушубке, чертами лица действительно напоминавший Сашу. Он с любопытством глядел на выбежавших навстречу партизан.
— Мой отец, — представил Саша Павла Николаевича партизанам. — Вместе от немцев удрали.
Саша широко, во весь рот улыбался, показывая белые, ровные зубы. Прищуренные темные глаза у него радостно, возбужденно блестели.
Пока Саша докладывал командиру о том, что произошло с ним за последние дни, Павел Николаевич сидел вместе с Петровичем и Трушкиным на лужайке, курил и думал, как сразу неожиданно изменилась у него жизнь.
— Хорошо у вас. Хозяйственно устроились, — похвалил он партизан. Разглядывая лагерь, он видел, что место для землянок выбрано умело — сухое, малозаметное. Можно было бы забраться глубже в лес — там безопаснее, но зато дальше от шоссе и проселочных дорог, да и питьевая вода здесь под руками.
— Ну как, Павел Николаевич, обратно в Песковатское пойдешь? — спросил подошедший вместе с Сашей Тимофеев.
Саша тревожно посмотрел на отца.
— Нет! — покрутил головой Павел Николаевич. — Дорога мне теперь в Песковатское заказана. Останусь у вас, здесь… если разрешите, — тихо добавил он.
Тимофеев внимательно посмотрел на него и больше ничего не сказал.
Саша, несмотря на усталость и бессонные ночи, бодро ходил по лагерю широкой развалистой походкой, уже который раз кратко рассказывая всем, кто спрашивал, как они ушли с отцом от немцев. Получалось очень просто: захватили их немцы врасплох, посадили в амбар, потом повели. Привели к избе. Тут они с отцом сумели убежать.
Особенно интересовала всех встреча Чекалиных с немцем в лесу.
— Ну, а немец так и не стрелял в вас? — недоумевал Митя.
— Не стрелял, — отвечал Саша, — посмотрел на нас, как-то сердито махнул рукой: вроде, мол, бегите! Ну, мы с отцом побежали в лес. Я уже докладывал Дмитрию Павловичу. Он тоже удивился.
— Чудно! — говорили ребята. — Побольше бы так немцев — и война бы скоро кончилась.
Издали Саша слышал, как Матюшкин говорил Ефиму Ильичу:
— Я знал: Сашка в огне не сгорит и в воде не утонет!
— А я хотела, Шурик, идти выручать тебя, — говорила Таня, протягивая ему веточку брусничника. — В древности такой обычай был, — объяснила она. — Победитель награждался лавровым венком. А у нас лавр не растет, только брусничник. — Она, улыбаясь, приладила ему в петельку пальто зеленую веточку.
Из землянки звучал голос Любы, доносилась ее звонкая песенка про «Катюшу».
— А вчера ведь Любаша не пела, — удивлялся Матюшкин. — И днем сегодня не пела. А теперь как соловей разливается.
Люба появилась со стороны кухни с засученными рукавами и в переднике, напевая про себя:
— Смени пластинку, — добродушно посоветовал Митя, — уже слышали.
— А правда, ребята, голос у меня сильный, только необработанный? Как дядя Коля говорит — неотесанный.
— Правда! — с серьезным видом подтвердил Саша, сморщив лоб. — Истинная правда: неотесанный…
Люба не обижается.
— Зато я со смыслом пою. Мою песню понимать надо.
Саше захотелось поспорить:
— А что в ней понимать-то? Песню надо чувствовать.
Люба тут же пояснила:
— Жизнь нашу молодую, веселую Гитлер нарушил. Вот я и пою, чтобы забыться. Только песней ее и скрасишь. — Посмотрев на Сашу, добавила: — Это только ты в песне ничего-ннчегошеньки не понимаешь и даже не чувствуешь.
— Как сказать… — возразил Саша и продекламировал:
— Знаешь, кто это сказал?
— Максим Горький, — вмешалась Таня. — Ну, еще что скажешь, Шурик?
Саша замолчал. Хотя он и много читал, но Таня — учительница, состязаться с ней трудно.
Сзади подошла Машенька, обняла Таню за плечи.
— Мировой обед сегодня, ребята, будет!
…Утром над лесом выглянуло солнышко, хотя и в сероватой дымке, но по-летнему теплое, ласковое.
Все вылезли из землянок. У каждого появились неотложные дела. Кто чинил сапоги, кто зашивал порвавшуюся одежду.
В стороне, где находились кухня и кладовка, струился сероватый дымок. Оттуда ветерок доносил приятный запах чего-то жареного, звонкие девичьи голоса и частую скороговорку Петровича.
