— Мама, мы уезжаем навсегда? — спросил он.
— Да, сын, — ответила Айгуз. — Ты рад?
— У меня болит голова, — ответил малыш, надув губы. — Я устал и хочу спать. И еще… Очень неудобно сидеть. Высоко. И седло очень твердое…
— Я знаю, — сказала она. — Но ты должен привыкать. Ты — повелитель; а повелители не ходят пешком.
— Я знаю… — мальчик вздохнул. — А куда мы едем?
— Далеко… Через горы. В Голубые степи. Говорят, они очень красивы, особенно весной. В степи расцветают красные цветы — много красных цветов. Красные — на голубом… А сейчас в степи как раз весна.
— Красные — на голубом… — повторил малыш. Он посмотрел на город и вдруг длинно сплюнул на дорогу. Повернулся к Айгуэ:
— Это такая примета — чтобы вернуться.
Айгуз непонимающе качнула головой.
— Ведь это мой город, — пояснил малыш важно. — Я-то знаю, кому он подарил бессмертие.
Айгуз снова качнула головой:
— Он?..
— Он. Тот, что сидит во рву.
Внезапно на северо-западе, в непостижимой дали, стали видны громадные заснеженные вершины; свет невидимого еще солнца вырисовал их в темном небе, окрасив в нежно-розовый цвет.
Айгуз вздрогнула, и вздрогнул Ар-Угай, будто его ударили камчой.
Потому, что это были не горы. Это были Сидящие у Рва. Они, наконец, обернулись, обернулись впервые, оторвавшись от созерцания вечно пылающей бездны.
УШАГАН
Они лежали рядом — два непримиримых врага — на одинаковых соломенных тюфяках. Сквозь прорехи в крыше сарая падали солнечные струны и по временам кололи им глаза. За ними ухаживали хозяйские сыновья, и старуха-рабыня, и еще одна смешливая девчушка — она жила по-соседству.
Хуссараб, тысячник Ар-Угая из урочища Махамбетта, поправлялся быстрее Ахтага. Он уже садился иногда, и сам ел полбу и пил воду из глиняного кувшина; Ахтага кормили и поили, причем один из сыновей или рабыня держали ему голову.
Ахтаг иногда проваливался в забытье, а иногда, особенно по ночам, когда в прорехи заглядывали звезды, приходил в себя, ощущая невыносимую боль в боку, и другую, еще невыносимее — в сердце.
Он ненавидел храпевшего рядом могучего хуссараба, и негодовал на этих глупых крестьян, которые лечат его и ухаживают за ним так же, как за Ахтагом — царским наместником Ушагана. Если бы у него были силы — он бы перерезал хуссарабу горло. Но сил не было, и, едва попробовав шевельнуться, Ахтаг снова проваливался в забытье.
А однажды его разбудил смех. Открыв глаза, он увидел, что соседская девчушка сидит рядом с хуссарабом, и хохочет над лошадкой, сплетенной из длинного пучка перекрученной соломы: лошадка под рукой хуссараба плясала, вставала на дыбы, и призывно ржала, зовя жеребца.
Ахтагу ударило в голову, и он сумел выговорить — нет, выплюнуть! — одно только слово:
— Враг!
Девочка, сидевшая к нему спиной, подпрыгнула от неожиданности и обернулась.
Ахтаг, выгнувшись от боли, выговорил:
— Он враг!..
Она всплеснула руками, засмеялась чему-то и убежала. А через несколько мгновений в сарай заглянул старик-хозяин.
Он недоверчиво глядел на Ахтага, потом крикнул кому-то во дворе:
— Чего стоишь? Беги за костоправом!.. Очнулся, слава Аххуману!..
Ночью хуссараб не спал, ворочал своим тяжелым телом, пугая мышей. Ахтаг тоже не спал, до крови закусывая губу, чтобы не застонать от боли: костоправ снова прижигал ему рану, мазал каким-то жалящим снадобьем, от которого весь бок пылал.
— Эта звезда по-нашему называется Екте, — внезапно проговорил хуссараб на почти чистом аххумском языке.
Ахтаг лежал, не шевелясь. Потом взглянул нехотя на звезду, заглядывавшую в щель. Это была не звезда, а планета — слеза матери-Хуаммы.
— Если ты… — с трудом выговорил он, поскольку эта наука — говорить — все еще не давалась ему, — если ты тронешь девочку хотя бы пальцем…
Хуссараб повернул к нему голову. Подождал.
— Я мог бы излить в тебя мое семя, если бы захотел, — сказал он. Подумал, и добавил: — Но не хочу.
И снова замолчал.
Ахтаг молча проглотил слезу, а хуссарабский тысячник сказал, будто обращаясь к самому себе:
— «Екте» — значит, «нет слез».
— Великий каан приказал смести с лица земли все живое. Так велели ему боги, — рассказывал хуссараб.
Прошло несколько дней, и хотя Ахтаг начал постепенно поправляться, он больше предпочитал молчать.
— Боги сидят у рва. Во рву сгорает все живое. Они ждут и торопят нас… Но я думал раньше и думаю теперь: когда мы победим, на нас поднимутся другие, и сметут нас. А потом и их постигнет та же участь… Я не знаю. Кончается ли все рвом?
Люди жили раньше и будут жить позже. Они идут, как волны.
Волна за волной. Если так — екте. Не может быть слез.
— Удел богов — дорога. Как и людей. Живет тот, кто в пути… — прошептал Ахтаг, и, подумав, добавил с неожиданной яростью: — Мы завалим этот ров, завалим собственными телами. И погасим огонь — если понадобится, зальем его своей кровью.
— Кровью? — хуссараб вздохнул. — Разве ты не знаешь? Кровь человеческая горюча. Так же горюча, как «кровь земли» — та вонючая черная смола, которая течет из земли у нас в Голубой степи…
— Назови мне их имена, — попросил Ахтаг однажды ночью.
Хуссарабский тысячник прервал нудную песню, которую он напевал вполголоса и с удивлением взглянул на Ахтага.
Глаза Ахтага горели в лунных стрелах, пробивавших кровлю. Он полулежал, опершись на одну руку; другая рука оставалась за спиной — он все еще не мог шевелить ею, не потревожив перевязанный бок.
— Чьи имена? — спросил хуссараб.
— Имена Сидящих у Рва, — раздельно сказал Ахтаг.
Хуссараб пожал могучими плечами.
— Зачем?
Ахтаг продолжал глядеть на него горящим взглядом.
— Это и есть самое важное. Узнав имена, я узнаю их тайну.
Хуссараб длинно и сладко зевнул, почесал голову, которая уже стала обрастать седоватой колючкой:
— Нет имен у Тех, Кто сидит у Рва…
