понимаете. Может быть, мы выпишем вас, вы месяцок побудете дома, а потом мы устроим вас обратно…
— Сюда же? — хрипло спросил Ватников.
Подневольный Васильев отвел глаза.
— Вполне возможно. А может быть, и не сюда… Все зависит от показаний.
— Я понимаю, — сказал Иван Павлович.
Васильев было обрадовался достигнутому пониманию и повернулся, чтобы уйти, но ватниковский вопрос настиг его каленой стрелой:
— Это распоряжение начмеда, не так ли?
Заведующий остановился и вынужденно кивнул.
— Да, Иван Павлович. Но и не только его… Вы знаете, что Медовчин сейчас практически у руля… Боюсь, что его переведут к нам главным. Он просматривает истории болезни, высчитывает койко-дни, вникает во все… — В голосе Васильева проступило уже привычное в последние недели бешенство.
— Хорошо, — покорно сказал Ватников, щадя старого товарища, ибо что тот мог сделать, крепостной холоп? — Мне прямо сейчас собираться?
— Нет-нет, — запротестовал Васильев. — Не торопитесь. Это еще не сегодня, это на днях. Я просто по-дружески, по старой памяти предупредил вас.
— Спасибо, — искренне поблагодарил его доктор.
Когда заведующий ушел, Иван Павлович быстро оделся. Медовчин! Какая дикая, ужасная недальновидность, вопиющая слепота! Пока не поздно, надо идти к нему и выкладывать начистоту голые факты.
Ватников выбрал для этого не самый удачный день, потому что с утра пораньше вся больница стояла на ушах. Прошлым вечером, пока Иван Павлович смотрел телевизор в обществе Хомского, состоялось ЧП, которое он так старательно призывал.
Пьяная санитарка сослепу накормила пшенной кашей труп, и с утра в отделение — да и во всю больницу — полетели молнии, которые метал из морга доктор Величко.
Возмущение патологоанатома не имело границ. Всем и каждому, до кого он дозванивался — Медовчину в том числе — он исступленно орал:
— Весь рот забит под завязку! Но я же обязан разобраться, что там у него — может быть, рвотные массы или каловые! И мне пришлось микроскопировать пшенную кашу! Вы и понятия не имеете, какие я микроскопировал массы! У меня стаж сорок лет! Однажды забыли, зашили ножницы в слепую кишку, а клиент отрыгнул — я их тоже, сука, микроскопировал!
Многовековые традиции слетели с Величко подобно луковой шелухе; гипотетические портреты все тех же обязательных Пирогова, Мудрова, Сеченова и Бехтерева покачивались и озабоченно стягивались в консилиум-хоровод.
Величко визжал так, что у Медовчина заболели уши, и он пошел выяснить, что за притча.
К несчастью, на пути его оказался Иван Павлович — в полном облачении, то есть в костюме, в плаще и с тростью.
13
О трупе, накормленном кашей, имеет смысл рассказать особо, так как история эта поучительна и не так уж невероятна.
Некий мужчина пил и пил себе месяца два — не в одиночку, конечно, а с верным товарищем. И было это, разумеется, не в 'Чеховке', ибо всему положен предел, а в быту, в какой-то квартире. Белая горячка проносилась мимо мужчины полуночным экспрессом, и он успел заскочить. Ему начали мерещиться необычные вещи, которые суть явления, ибо все, что явлено, есть вещь в себе.
Но эти явления отступили на второй план перед лицом события более грозного и неотложного. Что- то заподозрив, мужчина имел в себе силы позвонить в Скорую Помощь и пожаловаться на то, что его другу нехорошо.
Когда бригада приехала, выяснилось, что друг его умер два месяца назад. Примерно на первой неделе их возлияний, они только успели начать. Теперь он лежал на диванчике и медленно разлагался, пока не вызвал у напарника тревогу неадекватностью контакта. Ведь они же общались как-то все эти месяцы, беседовали, ссорились, чокались, братались. Ладили как-то, не вызывая друг у друга сомнений.
В чем-то они даже смахивали на братьев Гавриловых — с иной, конечно, судьбой, из другого пространства-времени.
Оставшегося в живых стали выносить и, как водится в анекдотах, уронили. Он приложился очень крепко, черепом, и пришлось отвозить его не в наркологию, как думалось поначалу, а в острую травму, в 'Чеховку', где его продержали положенные пять дней и перевели к Васильеву реабилитироваться. Потому что можно было и выписать к дьяволу, но пациент был неприятный: сонный, неразговорчивый, без той задорной чертовщинки в глазах, которая именуется жизнью.
Вероятно, у него образовалась внутричерепная гематома, которую прозевала Вера Матвеевна. Ее, как положено, пригласили, и она прикатила тележку: прибор для ультразвукового исследования головы, на колесиках. Вера Матвеевна, когда занималась таким исследованием, подавала процедуру как некое священнодействие. Она торжественно восседала на крутящемся табурете и держала датчики прижатыми к тому или иному невезучему черепу, строго поглядывая на экран осциллографа, ответно посверкивая ему очками. Вера Матвеевна была уже в возрасте и не очень хорошо разбиралась в ультразвуковой диагностике, но это никому не мешало. Посидев какое-то время, она вставала и с чопорным видом удалялась, а на взволнованные вопросы чаще всего отвечала молчаливым показом большого пальца: во! Лучше и не бывает.
Итак, кровь подтекала, синяк разбухал, и клиент неуклонно загружался. Пока не умер, лежа на койке навзничь, с запрокинутой головой, выпирающим кадыком и разинутым ртом.
Как раз развозили кашу.
Миша и Лена не глядя поставили миску на прикроватный столик. Так было заведено: ходячие выходили с мисками сами, лежачим подавали ужин в постель. Равно как обед, завтрак и полдник.
— Каша! — громко сказал Миша трупу и покатил тележку дальше.
Живительное слово запоздало: клиент не шелохнулся.
Получасом позднее ковылявшая мимо палаты санитарка обнаружила непорядок. Она уже прилично выпила у Марты Марковны, которая была вынуждена поддерживать в ней алкогольную жизнь, иначе санитарка могла уволиться, а рук не хватало.
В палате было темно, половина личного состава отсутствовала, другая половина спала. Один же из спящих лежал запрокинутый и почему-то не ел, хотя стояла каша. Наверно, он просто не мог поесть — и санитарка не ошиблась в этом рассуждении. Люди вообще ошибаются очень редко, они просто не учитывают некоторые обстоятельства, и это приводит к роковым последствиям, но ведь нельзя же охватить все, выпить море, воздвигнуть башню до неба и уподобиться богам — человек ограничен и слаб, он видит только милостиво явленную часть бытия.
— Жрать хочешь, сука? — осведомилась санитарка, задерживаясь у палаты.
Не говоря больше лишнего, она подсела к постели и ловко, проворно заправила кашей разинутый рот. Алюминиевая ложка сноровисто порхала у нее в руке.
Санитарное дело было сделано, кормилица довольная отправилась восвояси и затерялась в коридорах и переходах, среди людей и теней.
Через час Марта Марковна, женщина опытная, зашла в палату и безошибочно констатировала смерть. Вызвали Мишу, и тот поднапрягся, перебросил перекормленное тело на каталку и накрыл простыней.
Он позвонил в покойницкую:
— Забирайте.
