и преподавания и стесняет свободу прежней философии, что не принадлежит и никогда не будет принадлежать ни к одной политической партии… Но ответы Бердяева никакого значения не имели — решение было уже принято. На следующий день следователь Бахвалов вызвал его и сообщил, что решением ГПУ он за антисоветскую деятельность высылается за границу — бессрочно. Ему — так же, как и другим высылаемым интеллектуалам — был представлен приговор, где содержалось предупреждение о расстреле в случае попытки самовольного возвращения в Россию.
За многих арестованных и включенных в список на высылку стали вступаться коллеги, знавшие их люди. Среди тех, кто не побоялся поставить свои подписи под ходатайствами за арестованных, были и коммунисты (А. Луначарский, например, вступился за профессора Ивана Лапшина). Решение о высылке трех-четырех первоначально внесенных в списки людей (писателя Е. Замятина, например) было отложено. По всем остальным спорным вопросам политбюро предоставило право изменять список Дзержинскому.
Бердяев объявленным ему решением был поражен. Он вспоминал позднее: «Когда мне сказали, что меня высылают, у меня сделалась тоска. Я не хотел эмигрировать, и у меня было отталкивание от эмиграции, с которой я не хотел слиться. Но вместе с тем было чувство, что я попаду в более свободный мир и смогу дышать более свободным воздухом»[283]. Он, как и другие, написал типовое заявление в коллегию ГПУ, где просил разрешить выезд вместе с ним за границу семьи: его жены, Лидии Юдифовны Рапп-Бердяевой, ее сестры, Евгении Юдифовны Рапп, и матери жены Ирины Васильевны Трушевой. Кстати, в этом заявлении он указал и возраст каждого из членов своей семьи. Рядом с именем Лидии стоит: «48 лет», то есть он выбрал самую позднюю из известных дат ее рождения — возможно, он не знал, что жена его на несколько лет старше.
19 августа тот же следователь Бахвалов, ссылаясь на заявление Бердяева, написал ходатайство начальству об освобождении Николая Александровича на семь дней — для устройства личных дел перед отъездом. Через неделю он должен был прийти в ГПУ сам, в противном случае неявка приравнивалась к побегу. За это время Бердяев должен был получить все необходимые для выезда документы, собраться, подготовиться к отъезду и найти деньги на билеты, так как высылка осуществлялась за счет самих высылаемых. В вопросе об оплате высылки был подвох. Ф. Степун вспоминал, что следователь предложил ему на выбор — высылку за свой счет или за казенный. «Хотелось, конечно, ответить, что поеду на свой счет, так как не было твердой уверенности, что казна благополучно довезет меня до Берлина, а не затеряет где-нибудь по пути. Но как написать 'на свой счет', когда в кармане нет ни гроша? Подумал, подумал и написал: 'на казенный'. Прочитав мой ответ, следователь деловито сообщил, что ввиду моего решения ехать на средства государства я буду пока что препровожден в тюрьму, а впоследствии по этапу доставлен до польской границы. Услыхав это, я взволновался:
— Простите, товарищ, в таком случае — еду на свой счет. Я думал, что вы повезете меня на средства государства, а вы хотите так устроиться, чтобы моя высылка не стоила вам никаких средств. Это дело совсем другое.
— Ну что же, — благожелательно отозвался следователь, — если хотите ехать на свой, то так и пишите. Вот вам чистый бланк, но только знайте, что, собираясь ехать на свои деньги, вы должны будете подписать еще бумагу, обязующую вас уже через неделю покинуть пределы РСФСР»[284]. Приблизительно так же обстояло с «выбором» у Михаила Осоргина: следователь честно посоветовал ему согласиться на оплату собственной высылки, «а то сидеть придется долго». Думаю, такой же выбор был и у Бердяева: идти этапом от тюрьмы к тюрьме безо всякой гарантии, что доберешься до границы живым, или искать деньги самому. Разумеется, он — как и все остальные — выбрал второй вариант. Еще два дня Бердяев пробыл в тюрьме — пока все необходимые подписи на бумагах, решениях, заявлениях, подписках были поставлены, а затем его отпустили — собираться в дорогу.
В Барвихе родные и близкие волновались — они не могли понять, куда делся Николай Александрович. В Москву на розыски отправилась Евгения Герцык. Но уже вечером в день ареста в Барвиху приехал знакомый и рассказал, что в Москве идут аресты писателей и профессоров. Потом вернулась с плохим известием и Герцык — Бердяева на квартире нет, бумаги в его кабинете перевернуты, многие знакомые — в тюрьме. Сосед по даче, Осоргин, вспоминал: «По нашей привычке к тогдашним нелепостям арест Н. А. Бердяева — величайшая политическая чепуха — нас не удивил»[285]. Но не меньшей «политической чепухой» было и другое решение властей: некоторое время спустя в Барвиху нагрянули гэпэушники — за самим Осоргиным. Осоргин, уже имевший некоторый опыт советских арестов и высылок, после приезда из города Евгении Казимировны, предпочел спрятаться — «засел в камышах». Приехавшие за «контрреволюционером» оперативники его не нашли, но поставили вокруг дачи дозор. Причем самим им стоять и ждать Осоргина было некогда — потенциальных арестантов было много, поэтому они привлекли для дежурства местных жителей. Осоргин отсиделся в лесу, но потом решил ехать в Москву. Несколько дней провел в московской больнице (там искать его, конечно, никто не стал), разведал обстановку и сам пришел на Лубянку. Спрятаться от судьбы Осоргину не удалось — его тоже выслали.
Вечером 21 августа из тюрьмы вернулся Бердяев и объявил родным об ожидавшем их переломе всей жизни. Он уже успел осмыслить произошедшее, был спокоен и тверд. Герцык даже написала о его состоянии: «Не перспектива отъезда за границу — ему всегда была чужда и отвратительна эмигрантская среда, а само трагическое обострение его судьбы как будто развеяло давивший его гнет. Враг? Пусть враг. Лишь бы не призрачность существования»[286].
Часть четвертая. Изгнание
Глава тринадцатая. Трагедия изгнания
Блаженны изгнанные за правду…
Семь коротких дней — и огромное количество разных проблем, которые необходимо разрешить до отъезда. Первая паника перед неизвестностью уже прошла (некоторые знакомые, как вспоминал Осоргин, даже завидовали: «счастливые, за границу поедете!»), но перед отъезжавшими встала уйма вопросов. Из Москвы высылали многих. Высылаемые объединились и даже выбрали двух «старост», которые хлопотали в различных инстанциях за всех сразу. «Собирались, заседали, обсуждали, действовали», — вспоминал Осоргин. Первоочередной была проблема с визой. Естественным выбором для высылки была Германия. После подписания позорного для России Брестского мира в 1918 году (Бердяев до конца жизни считал его предательством национальных интересов) дипломатические отношения советского правительства с Германией были лучше, чем с другими западными странами. Власти надеялись получить коллективную визу для всех высылаемых. Но, в отличие от России, где жизнь во всех областях жизни шла по «спискам», германское посольство в коллективной визе отказало. Отказ был понятен: Германия не Сибирь, ее нельзя представлять местом для ссылки! Посольство предложило каждому из высылаемых обращаться к ним индивидуально, тогда они смогут выдать визы господам профессорам и литераторам. Действительно, Германия визы дала всем, более того, посольство и консульство сделали все возможное, чтобы облегчить участь высылаемых. Например, тот же Федор Степун вспоминал, как ему помогли в немецком посольстве продлить срок пребывания в стране: поняв, что за отпущенные семь дней он не успеет ни денег собрать, ни дела свои закончить, он слезно попросил в посольстве потянуть с выдачей ему визы.
Конечно, это было рискованно: власти могли передумать с высылкой и заменить ее чем-нибудь посерьезнее — тюрьмой, расстрелом, ссылкой на Колыму. Посольский чиновник тоже это понимал, потому тут же вызвал начальника канцелярии и отдал ему распоряжение: в случае запроса со стороны комиссариата внешних дел о причине задержки визы немедленно доложить ему, дабы он ссылкою на Берлин мог сразу же уладить дело. Трудно сказать, сколько высылаемых воспользовались такой же лазейкой, но
