Бердяева равнодушным, напомнил о том, что и собственная жизнь движется к закату.
Николай Александрович очень тяжело переживал угасание близких, собственные болезни. Для него всегда было характерно трагическое мироощущение, но в последние годы пессимистическая нотка усилилась. Тем не менее во время Второй мировой войны его особенно начала занимать тема России, — к концу жизни у него обострилось чувство родины. Лидия Юдифовна писала в дневнике за 1943 год, что однажды Бердяев даже расплакался, прочитав вслух стихотворение Хомякова, посвященное России. С одной стороны, под влиянием трагических событий Второй мировой войны в творчестве Бердяева, начиная с книги «Опыт эсхатологической метафизики» (1941), властно зазвучали эсхатологические мотивы, предчувствия конца мировой истории. С другой — несмотря на эту усиливающуюся пессимистическую ноту, его «совпатриотический подъем» не прошел, наоборот, он усиливался и достиг к 1946 году апогея: Николай Александрович изо всех сил пытался увидеть «не только ложь, но и правду коммунизма». В 1942–1943 годах он много работал над книгой «Русская идея», в которой дал свое видение истории отечественной социальной мысли.
Во многом благодаря именно «русской» теме он сблизился с Роменом Ролланом — известным писателем, лауреатом Нобелевской премии по литературе. Роллан был известен своими левыми взглядами: он побывал в СССР, переписывался с М. Горьким, стал автором статей о Ленине и Сталине. Отчасти это соответствовало позиции Бердяева в те годы: Николай Александрович искренно верил, что положение в Советском Союзе меняется к лучшему, что сталинская конституция 1936 года свидетельствует — Россия становится свободной страной, он ожидал, что после окончания войны революционные эксцессы останутся в прошлом. Поэтому с Роменом Ролланом они часто беседовали о всемирной миссии России. Не исключено, что в таком настроении Роллану и Бердяеву «помогали» оставаться: дело в том, что Роллан был женат вторым браком на Марье (Майе) Павловне Кудашевой — отдаленной родственнице Николая Александровича, вдове его племянника, князя Сергея Кудашева, погибшего в Крыму во время гражданской войны от тифа. Майя Кудашева в молодости была удивительно хрупкой красавицей, поэтессой, хорошо знала М. Волошина, сестер Цветаевых, Бальмонта. После смерти мужа, с сыном на руках, она работала секретаршей во французском консульстве — помогло блестящее знание французского. Но известно, что в советской стране «работать с иностранцами» без контактов с «органами» было невозможно, хотя, конечно, степень вовлеченности в эти самые «органы» могла быть различной. Жизнь Марии Павловны была богата на различные события, но поверить, что ее (вдову белого офицера!) свободно командировали на парижскую ярмарку, что она могла сама, без одобрения соответствующих инстанций, пригласить в СССР иностранного писателя (Жоржа Дюамеля) и быть его официальной сопровождающей во время поездки по Союзу, трудно. Она затеяла переписку с Роменом Ролланом, который уже слышал о ней и о ее «влюбленности в большевизм» от других левых французских писателей. В результате Роллан пригласил Майю к себе в гости в Швейцарию. И ее выпустили за границу! Согласитесь, это тоже было удивительным делом для скромной секретарши (если у той не было определенных связей с всесильной организацией): приблизительно в это же время в поездке в Европу отказали «живому классику пролетарской литературы» — Горькому. Во время второй такой поездки Мария Павловна и Ромен Роллан поженились. Думаю, Мария Кудашева выполняла вполне определенные задачи в Париже: она была «агентом влияния». Во многом благодаря ей Ромен Роллан стал яростным коммунистом, защитником сталинской политики. Очевидно, что и на Бердяева, с которым Мария Павловна очень сблизилась, она влияла таким же образом, — многие, общавшиеся с Бердяевым в то время, отмечали, что он стал придерживаться просоветских взглядов. Я не видела сама подтверждающих архивных документов, поэтому не могу категорически утверждать, что «княгиня» была агентом советских спецслужб, впрочем, писатели и исследователи, которые интересовались биографиями Ромена Роллана или Максима Горького, в этом не сомневаются[418]. Но и эта дружба напомнила Бердяеву о тленности бытия: Роллан чрезвычайно плохо себя чувствовал, перенес несколько операций, во время своих визитов Николай Александрович находил его «слабым, угасающим». В конце 1944 года Роллан тоже ушел из жизни. Отношения же с Марией Кудашевой сохранились, — даже после смерти Николая Александровича она осталась его почитательницей (добровольно или по указанию начальников?) и активно работала в созданном Обществе имени Н. А. Бердяева.
Бердяев писал мрачные письма Ирине Павловне Романовой, — переписка с ней продолжалась, хотя письма были довольно редкими. Затруднения с продовольствием, проблемы с деньгами, но главное — болезни, начинающаяся старость приводили его в уныние: «…главное наше несчастье в том, что мы постоянно болеем, что у всех есть хронические болезни и что у нас в семье нет молодых, все преклонного возраста. При этом нынешняя жизнь непосильна»[419]. В марте 1944 года Бердяеву исполнилось 70 лет. Он воспринял этот «очень неприятный юбилей» не слишком радостно: паспортный возраст не соответствовал его самоощущению. «Я очень молод умственно и духовно», — писал он. Бердяев даже выдвинул теорию, что каждый человек имеет свой вечный возраст, и предположил, что его вечный возраст — юношеский. Во всяком случае, ему хотелось в это верить…
Для тяжелого настроения были и более «метафизические» причины. «Трудно выносить состояние мира», — писал Николай Александрович. Война была связана со страданиями миллионов людей, и он предвидел, что «смутное состояние мира» будет продолжаться еще долго. Такое мрачное мироощущение диссонировало с объективным ходом событий: перелом в войне стал очевидным. В 1944 году Париж вообще был освобожден от оккупантов: 19 августа в городе было поднято восстание, а через пять дней на помощь восставшим пришли войска союзников. 24 августа первые танки дивизии Леклерка (одного из соратников Шарля де Голля) вошли в город. Бердяевы ждали и чаяли поражения фашистской Германии с самого начала войны, они даже вывесили на своем доме красный флаг, но радоваться происходящему мешала не только мысль о миллионах жертв (Франция потеряла во Второй мировой войне больше всех западных союзников, а про Россию, вынесшую на своих плечах основную тяжесть военных действий, и говорить нечего), но и горестные события в семье. Страшным ударом стала болезнь Лидии Юдифовны — ей диагностировали прогрессирующий паралич горла. Болезнь доставила ей много страданий: она затрудняла не только речь, но и глотание. С июля 1944 года болезнь стала явной и развивалась чрезвычайно быстро. Лидия Юдифовна худела, слабела. Скоро ей стало трудно даже по дому передвигаться без посторонней помощи, большую часть времени Лидия проводила в постели. Свояченица Николая Александровича Евгения сбивалась с ног, чтобы помочь сестре, — но и она была не молода, не все ей было под силу. Приходящая помощница выполняла часть домашней работы, но жизнь семейства была трудной и мрачной. В одном из писем Е. Извольской в Америку Бердяев жаловался на обрушившиеся на их дом болезни и тяготы.
Пришедший новый 1945 год не принес радости. Произошло еще одно событие, для постороннего человека кажущееся не столь значительным, но очень болезненное для Бердяева: умер кот Мури, появившийся в семье еще котенком. Мури тяжело болел, но перед смертью все же с трудом добрался до лежащей в постели Лидии Юдифовны, чтобы попрощаться. «Страдания Мури перед смертью я пережил, как страдание всей твари… Я очень редко и с трудом плачу, но, когда умер Мури, я горько плакал. И смерть его, такой очаровательной Божьей твари, была для меня переживание смерти вообще, смерти тех, кого любишь. Я требовал для Мури вечной жизни. Требовал для себя вечной жизни с Мури…»[420] Николай Александрович долгое время не мог говорить о коте, представлял его прыгающим себе на колени. Боль этой утраты соединилась с болью за Лидию: он плакал после смерти Мури не только от потери любимца, но и от беспомощности, невозможности помочь жене, от предчувствия ее скорого ухода. Николай Александрович по-прежнему работал, — работа не только оставалась его первой потребностью, но и была чем-то вроде спасательного круга: так было легче переносить навалившиеся несчастья.
Бердяев писал в январе 1945 года Ирине Павловне: «Пишу сейчас в очень тяжелом настроении. Никогда еще не было у нас такого тяжелого периода. И это несмотря на то, что мы освобождены от немецкого рабства и мне не приходится постоянно ждать возможности ареста. Мы уже много испытали в жизни, испытали первые годы революции в России, испытали немецкую оккупацию. Прежде всего Лидия Юдиф[овна] очень серьезно больна уже более шести месяцев. У нее болезнь мускулов горла или нервный паралич. Она с трудом говорит и с трудом глотает пищу. Очень большая слабость. Она лечится разными способами, но пока ничто не помогает. Сестра ее тоже постоянно болеет. Самое трудное, что у нас в доме нет никого моложе 68 лет. Приходит femme de menage, но этого недостаточно при нынешних условиях, когда нужно все время бороться за жизнь. Сейчас мы очень страдаем от холода. Это особенно плохо для Лид[ии] Юд[ифовны], ухудшает болезнь»[421]. Действительно, дров тогда
