стены отозвались бешеным ревом. Оно вдруг подпрыгнуло, будто невесомое, и исхитрилось выбить темно- зеленый многогранник из отцовских/наших рук. Кристалл взлетел под потолок и, стукнувшись об пол, рассыпался на мириады мельчайших осколков.
Но я/мы и не думали отступать. Протянули вперед руки и, отшвыривая панически замолотившие воздух конечности шестиголова, дотянулись до огромной лысой головы чудовища, схватились за нее и стиснули что есть сил.
На миг я/мы ощутили разнобойное биение десятков его сердец. Я/мы услышали беззвучный вопль смертного ужаса – вопль всех тридцати девяти некогда живых существ, чью последнюю надежду быть мы должны уничтожить. Спустя мгновение меж отцовских/наших ладоней прошел электрический разряд, и колоссальное, не успевшее окончательно сформироваться тело чудовища забилось в конвульсиях.
Нас едва не сшибло с ног. Я/мы покачнулись, навалились на шестиголова, еще сильнее сжимая его голову. Струйки пахнущей мускусом жидкости брызнули во все стороны, облив стоявшего впереди отца. Разряд ударил снова. Огромное тулово обмякло, раскатилось грудой соединенных тонкими тяжами тел.
«Уловка! – пронеслось в моем/нашем мозгу. – Он еще жив!» Ударил третий разряд. Чудовище взорвалось. Вспышка черного пламени. Я/мы рухнули на пол как подкошенные.
Чернота… Сознание вернулось ко мне лишь через несколько минут. Мое собственное сознание. Мы снова были свободны друг от друга. Неподалеку лежали тридцать девять мертвецов – людей и крысолюдей. А в золотой клетке дымились обугленные останки белоснежных красавиц мышей.
Инспектор Бобров, незнакомый мне поручик Особой стражи и конвой из десяти человек стояли у дверей особняка Булатовича. Ждали, когда мы появимся. Лицо инспектора было мрачно, он жевал верхнюю губу и время от времени, слегка морщась, почесывал шею под тугим стоячим воротником тужурки. Поручик тоже был мрачен, левой рукой он вцепился в эфес шашки, а правую заложил за борт дубленого полушубка. И только мерзнущему конвою было плевать на всяких там и-чу – солдаты приплясывали, похлопывали в ладоши, тщетно пытаясь согреться. Им хотелось одного: поскорее закончить дело – и в жарко натопленную казарму.
– Господин Пришвин! Именем закона вы и ваши люди арестованы, – тусклым голосом объявил инспектор.
– Вы хотите сказать – задержаны? – криво усмехнувшись, уточнил отец.
Наши бойцы стали выводить наружу раненых.
– Я не оговорился, – отвечал Бобров, глядя на и-чу с забинтованными руками и головами. – Против вас выдвинуто обвинение по статье «организация банды», а против всех остальных – «разбойные действия в составе банды».
Я мысленно выматерился. Вот это фортель!..
– И дети тоже? – осведомился отец. – Они ведь несовершеннолетние.
– А разве детки оставались в стороне?
Отец потер переносицу и заговорил сухо, официально:
– Прошу разрешения вызвать наших адвокатов. Где здесь телефон?
– Из участка позво… – Инспектор не договорил, наткнувшись на укоризненный взгляд поручика.
– Мы везем их в крепость, – беззвучно произнес поручик. – Звонить надо сейчас.
Бобров снова пожевал губу, потом объявил так, чтобы слышали все:
– Забирайте арестованных, господин поручик. Грузите в фургоны и ждите меня на углу Патрикеевской и Пушкарского бульвара. Мы с Федором Ивановичем проследуем до почтовой станции, а потом присоединимся к вам. Выделите мне одного солдата.
– Слушаюсь, господин инспектор, – отчеканил поручик.
Глава одиннадцатая
Архиерейский пруд
Увидев отца, я обнаружил, что он изрядно приободрился.
– Матери звонил? – шепнул я ему, когда нас вели по коридору крепостного бастиона, разводя по камерам.
– Ей сообщит инспектор, – шепнул в ответ отец. – Главное – не делай глупостей. Нас скоро выпустят, сынок.
Сидя в одиночке и вороша в памяти события последних месяцев, я вспомнил и об исчезнувшем из города четыре месяца назад отряде Игната Мостового. Наверняка он уже вернулся в Кедрин. Отец ничего не говорил мне о его судьбе, а сам я не спрашивал.
Первый день заключения прошел спокойно. Нас вовремя и довольно сносно кормили, по очереди сводили в душевую помыться. На допрос меня не вызывали.
Потом началась долгая-предолгая ночь. Мучила бессонница. Чудились какие-то голоса, крики – то ли казнимых, то ли пытуемых. Потом я сообразил: это со мной разговаривают стены камеры, они помнят всех, кто сидел здесь когда-то…
На следующий день все переменилось. Охрана без конца топала по коридорам, бренча связками ключей и гремя чугунными дверями камер. Караульные помещения гудели от шумных споров, порой я даже разбирал отдельные слова. Что происходит? Мне было изрядно не по себе.
Несколько раз надзиратели подходили к двери моей камеры, открывали глазок и молча разглядывали меня, будто я – заморская диковина. Обед вдруг оказался ресторанным: подали жареную медвежатину и красное вино. А ближе к ночи меня повели к коменданту крепости. Я обнаружил у дверей его кабинета усиленную охрану – четверых пластунов с автоматами наперевес.
В огромном кабинете на стульях у массивного письменного стола сидели мой отец и три больших начальника: городской голова, полицмейстер и военный комендант.