мелочен. По его собственным словам, Элизу он «баловал». Отчасти это и в самом деле было так – он покупал ей дорогие украшения (хотя гораздо чаще дарил те, которые, заложив, по истечении срока не смогли выкупить его клиенты), кормил сладостями, иногда был готов выполнить едва ли не любой ее каприз... Но только что с того, если, подарив золотую цепочку, он весь следующий год вспоминал, сколько она стоила и сокрушался, что купил украшение, не подумав – ведь в другой лавке оно могло, возможно, стоить дешевле. У Элизы кусок в горло не лез, когда, скармливая ей какое-нибудь заморское блюдо, Эндрю (так звали ростовщика) начинал охать и вздыхать, негодуя (чаще – вслух, но иногда, надо отдать Эндрю должное, только мысленно) о том, как быстро Элиза этот деликатес поедает. Все в его огромном доме дышало пылью и запустением, поскольку в доме имелась только одна служанка – она и полы мыла, и обед готовила, и на рынок бегала. Траты на слуг Эндрю считал расточительством. Элиза же в его доме работать не собиралась. Начни она заниматься хоть чем-то, как тотчас на ее плечи станут ложиться все новые и новые обязанности – и постепенно из «куколки» она перейдет в положение «даровой работницы», а подобная перспектива ее совсем не устраивала. Ей хватало и всего остального, что приходилось терпеть от этого вонючего старикашки. Она ждала его смерти, чтобы начать новую, светлую, обеспеченную жизнь. Деньги у старика имелись, она это знала.
Десять лет она ждала его смерти. Она была терпелива, как сама святая Лювиция: говорят, святая Лювиция, молодая монахиня, дала обет молчания – и когда в ее келью как-то раз залезли разбойники и стали ее бесчестить, то она и тогда не нарушила своего обета.
На одиннадцатый год Эндрю скончался. Похоронив его, Элиза в первый раз за десять лет вздохнула свободно. Возвращаясь с похорон, она улыбалась прохожим. Она добилась своего. Пусть ей уже не двадцать лет, пусть половина жизни позади, пусть сгинула молодость – пусть! Но вот уж теперь-то она заживет так, как хочет...
Оказавшись в лавке, она задумалась: а стоит ли продавать этот дом? Дело Эндрю приносило неплохой доход, и хотя она сама заниматься им не собиралась, для этого ведь можно было нанять кого-нибудь, не так ли? А самой переехать куда-нибудь подальше отсюда. Купить небольшой особнячок. Только сначала надо найти, где Эндрю прятал свои деньги. Вряд ли это будет легко, но ничего, время у нее есть, а значит, рано или поздно она этот тайник отыщет. Если будет нужно – весь дом по щепочке разнесет.
Но пока она предавалась этим мыслям, в лавку заглянула старая бабка, одетая бедно, но с подкрашенными глазами и румянами на морщинистых щеках – зрелище жалкое и отвратительное. Вслед за бабкой зашли двое мужиков и встали у дверей. Старуха же засеменила к прилавку.
– Что вам, бабушка? – тепло, и даже ласково спросила Элиза. Сегодня она была готова приветствовать дружеской улыбкой даже палача. Сегодня был ее день, ее праздник. – Нынче мы не работаем. Скончался Эндрю, может быть, слышали? Траур у нас.
Старуха мелко-мелко закивала.
– Как же, как же, слышали... Все спешила сюда, спешила... Да все равно, вижу, не успела... на похороны-то. Сестра я ему. – Вдруг доверчиво призналась она Элизе, улыбнувшись во весь рот. – Единокровная.
Поначалу Элиза ее не поняла. Не поняла, что последует за этим заявлением. Она продолжала изображать на своем лице некоторую приветливость... но уже отнюдь не такую искреннюю, как раньше.
Старуха тем временем развила активную деятельность. Она подозвала мужчин, один из которых оказался ее сыном, а второй – зятем, и в их сопровождении отправилась осматривать дом. Осмотром она осталась недовольна. «Сыровато, – сказала она, заглянув едва ли не в каждую дырку. – Да и грязно, и как- то... хламно. Ну, ничего, мы-то уж тут порядок наведем...»
– Кто это «мы»? – поинтересовалась Элиза, по пятам ходившая за старухой по дому. Она уже понимала, что крупно ошиблась, посчитав, что в ее жизни наступила пора безоблачная и светлая – за это еще придется побороться. Но в свое поражение поверить она еще не была способна.
После ее вопроса старуха снова обратила на нее внимание – но уже не как на случайную провожатую, а как на некое
– А вы, извиняюсь, кто тут такая будете? – спросила она, подойдя поближе.
Элиза сразу не нашлась, что ответить. Замужем за Эндрю она не была. За десять лет, что она прожила с Эндрю, ни один из его родственников не переступал порога его дома, так что Элиза была уверена, что ростовщик одинок, как перст. Да и сам он говорил о том же. И вот теперь... Откуда они только взялись, эти родственнички?
– Слышали мы о вас, слышали... – пробурчала меж тем старуха, поджав губы. – Как же... Вот что, милочка, – прошептала она вновь доверительным голосом, приблизившись к Элизе почти вплотную. – Собирайте-ка свои манатки и топайте отсюда подобру-поздорову...
– Что?! Да никуда я отсюда не пойду! – вскричала Элиза.
– Тогда мы вас сами выкинем, – сообщила старуха. – Голышом прям на улицу... а?.. Слышали, – обратилась она к своим «мальчикам», кивая на Элизу. – Уходить не хочет, а?
«Мальчики» помялись на месте, почесали кулаки и небритые скулы, и уставились на Элизу.
«А ведь выкинут же, – холодея внутри, подумала женщина. – Такие могут... Доказывай потом, что это твой дом, а не их...»
– Хорошо, – сказала она, направляясь в свою комнату. – Сейчас я уйду. Но я еще вернусь. И тогда мы посмотрим, кто отсюда вылетит.
– Слышь, – сказал зять старухи ее сыну. – Она это, что, угрожает нам, что ли?..
Сын почесал репу.
– Проследить бы надо, кабы не сперла чего, – выдал он, поразмыслив.
– Правду говоришь, сахарный мой, как ни есть святу истинну правду... – забормотала бабка. – Ну-ка, айда за ней, ребяточки...
Больших криков и ругани стоило Элизе вынести из дома половину или треть своего личного имущества – за каждое платье бабка начинала драть глотку, а в каждый платок вцепляться, будто он был подарен Эндрю лично ей, его «единокровной сестрице». По счастью, драгоценности Элиза успела припрятать до того, как бережливые родственнички вломились к ней в комнату. Так – что-то набросив на плечи, что-то схватив в руки, осыпаемая оскорблениями, она покинула дом, в котором провела последние десять лет.
В городе, немного успокоившись, Элиза сняла комнату в гостинице и обратилась с жалобой к бальи. Бальи ее выслушал и задал вполне резонный вопрос: «А имелось ли у господина Эндрю, ростовщика, какое-либо завещание?» На этот вопрос Элиза ничего не смогла ответить. Она была уверена лишь в том, что если таковое завещание имелось, то старый козел, без всякого сомнения, оставил все состояние – или, по крайней мере, большую часть оного – ей, Элизе Хенброк, своей ненаглядной «куколке». У нее замерло сердце, когда она подумала, что могут сотворить с этой бумагой дорогие родственнички ростовщика, в настоящий момент безраздельно завладевшие его домом. Бальи выслушал ее сбивчивые обвинения и обещал разобраться.
Свое обещание он выполнил. На дом Эндрю был наложен арест, вселившихся родственничков выперли, после чего в доме учинили обыск. Все сомневались в существовании завещания, а старуха успела уже несколько раз подробно расписать Элизе, что вскоре она с ней сделает... и вот тут-то, ко всеобщему удивлению, искомая бумажка все-таки нашлась. И что бы вы думали? Старый скряга Эндрю, не сделавший на своем веку ни одного доброго дела, бранью встречавший у своих дверей попрошаек, даже на церковной паперти не подавший никому ни гроша, завещал все свое состояние Святой Церкви! Наверное, для того, чтобы было кому замаливать его грехи... и немалые, судя по размерам взноса, грехи-то!
Родственнички попытались завещание оспорить, кричали, что старик был не в своем уме, когда написал такое, но становилось ясно, что если и будет какая-то тяжба, то лишь между сестрой Эндрю и Церковью, а Элиза в любом случае остается не у дел. Оставив старуху и «мальчиков» бесноваться вокруг бальи, она пошла прочь. Надо было как-то жить дальше.
...Прошло еще три года. У Элизы было много мужчин – офицеров, купцов, был даже молодой богослов, приехавший на Леншаль по каким-то своим делам. После Эндрю деньги у нее были – хотя и не такие большие, как она мечтала. Она тайком продавала безделушки, которыми на протяжении десяти лет одаривал ее ростовщик, и искала, искала, искала... Но ни один мужчина, с которым она ложилась в постель, не устраивал ее до конца – у этого был слишком буйный характер, тот любил пить, этот был игроком, третий
