сзади. Но когда ветер начал вливаться в них, как это делал с их предшественниками, Мануэль вышел из ступора, в котором пребывал последние пятнадцать минут. Нечто чуждое вновь проникало в него, начинало править его телом – и ощущение это было в сто крат отвратительнее того, что он испытывал только что, когда Родри, казалось, разрывал на части его задний проход. Ощущение распространяющейся по телу нечистоты – ощущение чего-то липкого и скользкого, как помои, но имеющего множество зубцов и лапок, и в этом смысле походящего на множество расползающихся по животу, паху и ногам, насекомых...
– Нет! – закричал он. – Пожалуйста, не надо! Я ведь не трогал ее!.. Даже пальцем не прикоснулся... Я не хотел!..
Он много чего еще говорил, мешая слова и слезы, захлебываясь плачем. Даже «Простите» было в этом бессвязном вопле.
Ветер, казалось, несколько секунд размышлял. Рассматривал юношу. Потом разрезал наложенные швы и снова вскрыл его душу.
– С тобой позже, – сказал он Мануэлю, отбросив его в сторону. – А вы – продолжайте!
И, пока Ольвер, как кукла, раскачивался позади Ягнина, ветер поднял Родри – бедняжка, тот ведь остался без пары! – и стал развлекаться с ним сам. Ветер надул его – так, что сначала лопнули его кишки, а потом – кожа на животе и спине. Отслужившую свое игрушку ураган отбросил прочь. Потом взялся за оставшуюся пару. Смял их в одно целое – месиво из мяса и костей, своеобразную желеподобную массу, но удержал их души в желе их тел, и даже обострил их чувства. И позволил их голосам звучать.
Это длилось почти минуту. Мануэлю казалось, что сейчас он сойдет с ума от этого дуэта. Но затем желе растеклось по палубе, и голоса Ольвера и Ягнина стихли... Именно стихли, а не прекратились совершенно – ведь теперь они будут вечно звучать в великом хоре черного ветра. И тогда Мануэль понял, что настал его черед.
– Пож... жалуй... ста... – Едва смог выговорить он.
Ветер рассматривал его. Смотрел, смотрел, смотрел...
– Значит, ты ничего не делал?
Мануэль смог только кивнуть.
– Совсем ничего?
– Ты же... зна... ешь...
– Да. И это верно. Ты ничего не делал. Как же, – казалось, ветер улыбнулся, – как же я смею отнимать у тебя жизнь?!
Он сделал еще несколько кругов по палубе, обходя Мануэля – потоком черных слез, полночным маревом, клоками летящих по воздуху волос, густой тучей мошкары.
– Ну так живи, – предложил он, покидая это место. И добавил, оглянувшись:
– Если, конечно, сможешь.
Крича, как дьявол и смеясь во всю глотку, он умчался на северо-запад, и вправду оставив Мануэля в живых. Вновь вернулось солнце и море, и редкие белые облачка, плывущие по иссиня-голубому небу. Мануэль очутился в воде. Корабль был превращен в щепу, в опилки. Из последних сил, кое-как удерживаясь на воде, Мануэль оглянулся – направо, потом налево. Вокруг – сколько хватало взгляда – простиралось бесконечное безбрежное море. Ни острова, мимо которого они проплывали, когда на них набросился ураган, ни единого ориентира. Только вода, вода, вода – и ничего больше...
20
Расстояния ничего не значили для него, отношения со временем у него тоже были иные, чем у людей – он мог выпасть из мира смертных на несколько лет, и для него самого прошло бы только мгновение, а мог объявиться в чужом прошлом, исчезнуть и снова умчаться в будущее – но только свое собственное прошлое он изменить не мог, не мог проникнуть туда, где он уже был однажды. Впрочем, он не осознавал, что для него все-таки существуют ограничения. Он ходил везде, где ходить был свободен. Сотни миров и удивительные области между мирами, все пределы обитаемых сфер – там, где расстояния искажаются и возвращают обратно каждого, кто осмелится приблизиться к их границам, безбрежные моря на западе, пустыни востока, лавовые моря преисподен и льдистые небеса, в которых в самые холодные ночи духи создают алмазные дворцы и города – все было открыто ему. Везде он был, везде знали его и называли по-разному. В некоторых землях ему поклонялись, как богу, хотя он и не подозревал об этом.
«Меранфоль» – что за странное имя? Оно мучило его и жгло – его, никогда не имевшего имени. Он разрезал свои игрушки на части, пытаясь понять, что у них находится внутри, а когда не добивался цели – уничтожал их. Он так долго искал и разрушал – не зная даже, чего именно он желает – полностью вернуть себе это имя или совершенно избавиться от него. Но он чувствовал некую необходимость что-то со всем этим сделать, и делал – хотя, может быть, не всегда то, что было нужно. В такие минуты человеческая душа Меранфоля была как клинок в его руках, как оружие, правящее воином во время битвы – а он сам лишь смотрел со стороны и удивлялся происходящему. Вместе с тем он сам же и был Меранфолем и еще десятью тысячами душ камней и животных – он был единым целым, чем-то большим, чем все они по отдельности.
Предметный мир воспринимался им довольно убого, он почти не видел его и уж, во всяком случае, не придавал ему значения. Боль и отчаянье, ненависть и гнев были для него куда материальнее, весомее, чем деревья и горы. Так он нашел Ягнина и Родри, Ольвера и Мануэля. Боль была как желтый песок, рассеянный в черно-сером мире, а четверка бандитов была окружена «песком» Лииной боли с ног до головы. Найти их не составило труда. Убив их, он бросился по следу – песочные нити, тускнея, висели в воздухе, но путь туда, откуда они пришли, пока еще был ясным. Путь снова привел его на остров Леншаль, но ветер не знал этого. Для него этот остров отстоял на тысячу измерений от того Леншаля, который он посетил в первый раз и на две тысячи – во второй. Это были совсем разные миры – мир старого графа, мир Иеронимуса Валонта, и теперь еще один, новый, третий мир...
И здесь он нашел еще одного человека, окруженного золотым песком. Он ворвался в селение и убил их всех – соседей этого человека, его ближних, его беременную жену и его самого. И они умерли не самой легкой смертью, какое-то время он забавлялся с ними, но вас затошнит от его забав, я не желаю рассказывать о том, что он сделал с семьей Гернута и с ним самим. Он пощадил лишь Жана – выкинул его из разваливающегося дома и не притронулся к нему больше; и может быть, Жан был единственным человеком, который повстречался с черным ветром, и остался после этого в живых. Ибо Жан (в глазах Меранфоля) был окружен иным светом – светом ее любви, нежно-алым, как коралл или утренняя заря. Меранфоль не видел лица Жана, но он увидел поцелуй, запечатленный на его руке, и не коснулся этого человека. Быть может, это был последний раз, когда разум одержал в нем верх над безумием, затмевающим все и вся. Уже войдя в деревенский дом, разрушив статуэтки святых, снеся крышу, и поймав обитателей дома, жалких, трепещущих, своими бесчисленными нитями, он сдержал подступающее безумие, заглушил – на время – голоса мертвых людей, червивые души которых приказывали ему разнести здесь все в щепки немедля, сию же секунду, и помиловал Жана.
– Уходи отсюда, – сказал он юноше. – За твою жизнь уплачен выкуп, но если ты повернешь обратно, я забуду о нем. Уходи.
И отвернувшись, возвратился в дом. Занялся Гернутом и его женой. Они кричали – а ветер ловил их крики и возвращал обратно, нанизывая, как серебряные колокольчики, на свои невидимые руки. Под конец он перевернул дом, растащил его по бревнышку, вырвал с корнем столетние деревья, вздыбил землю и разрушил все селение. Больше здесь его ничего не держало. Пора было уходить, но он медлил. Он чувствовал нечто странное... Совсем рядом. Он потянулся туда...
Когда он приходил, то был не только тем, что видели люди – облаком темноты, клубком смерчей, горой перемещающегося мрака. Там, где он появлялся, он занимал собой все пространство, он проникал в воздух, которым дышали люди и животные, касался изнутри их легких, гладил их кожу ветрами. Воздух был его плотью, и он мог – хотя и очень смутно – ощущать вещи и за пределами своей темноты. И вот теперь на периферии чувств он уловил еще один запах – едва слышный, истершийся о время, но столь знакомый ему по своим отчаянным, безысходным снам.
И тогда он понял, что нашел наконец то, что искал столько лет. И, расправив невидимые плечи, поднявшись во весь рост над разрушенной деревней, едва не смеясь от счастья, он шагнул к женщине, отнявшей у него когда-то так много.
–
