Они начали с заклинания:
«Слушайте, небеса, и внимай, земля, потому что Господь говорит: Я воспитал и возвысил сыновей, а они возмутились против Меня. Вол знает владетеля своего, и осел ясли господина своего; а Израиль не знает Меня, народ Мой не разумеет».
– «Не разумеет»?! – возмутился Исах. – Что же мы, действительно, позволим грекам читать такое? Может, лучше нам написать «не понимает» или «заблуждается»?
– Нет, – сказал Симеон, – разумеет он или не разумеет, но Израиль – народ богоизбранный, надо поведать об этом всему миру и без всякого мошенничества. Пиши, писец!
Писец весело вонзил свой стиль в воск, покрывавший дощечку для письма. В белоснежных проемах окон ярко синело море.
Писец был совсем молодой юноша, смуглый и веселый, звали его Александром, как добрую половину мужского населения Александрии. Все его веселило и особенно эти два бородача, разговаривавших между собой на языке, из которого он – такой образованный и культурный – не понимал ни слова. Нет сомнений, что эти чужеземные мудрецы казались ему довольно неотесанными – они никогда не бывали в гимнасии, никогда не вели философских споров с прекрасной гетерой, от одной мысли, что человеческое тело можно изображать в виде скульптуры, у Симеона высоко поднимались брови, а у Исаха выступала на губах пена. Но, что бы ни думал Александр об этих евреях, он был рад услужить им и получал истинное удовольствие, когда они поражались его ловкости. Он писал под диктовку с головокружительной скоростью. «Диктуйте быстрее, господа! Не давайте мне простаивать!» – умолял он, сверкая улыбкой, пока ученые мужи бились над переводом таких слов, как «суббота», «серафим» или «престол Господень», спорили о ритме, ругались из-за порядка слов и приходили в конце концов к полному отрицанию всякой возможности перевести что-либо с одного языка на другой. Причем к выводу этому они всегда приходили врозь: то Исах, ероша свою шевелюру, то Симеон, поглаживая бороду. Тогда Александр тихо смеялся, прикрывшись плащом.
Размеры Книги Пророка Исайи позволяли с легкостью уложиться в отведенные семьдесят два дня при условии постоянной и ровной работы. Симеон подсчитал, по скольку строк они должны переводить ежедневно, чтобы успеть к сроку. На седьмой день они дошли до места, где на царя Ахаза со всех сторон пошли войной и Господь решил его ободрить:
«Проси себе знамения у Господа, Бога твоего; проси или в глубине, или на высоте. И сказал Ахаз: не буду просить и не буду искушать Господа. Тогда сказал Исайя: слушайте же, дом Давидов! разве мало для вас затруднять людей, что вы хотите затруднять и Бога моего? Итак, Сам Господь даст вам знамение: се, Дева во чреве приимет, и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил».
Симеон всегда перечитывал это место с глубокой радостью: он видел в нем пророчество о долгожданном пришествии Мессии.
Были тут, конечно, и сложности. О какой «глубине» и о какой «высоте» здесь говорится? «Искушать Господа» – что это: испытывать его, провоцировать, возмущать? Как следует переводить слово «люди»? Может быть, как «правоверные» или «сторонники»? Кто наречет имя новорожденному: Ахаз или мать? В этом месте смысл был неясен. Следует ли имя «Еммануил» оставить так, как оно написано, или перевести на греческий: «С нами Бог» или даже «С нами Бог, чтобы спасти нас»? После тысячи доводов, которыми неизменно спокойный Симеон и вспыльчивый Исах обменялись по-еврейски под веселым взглядом Александра, ученые старцы наконец пришли к согласию, а поскольку солнечные часы уже показывали приближение девятого часа, они решили расстаться до завтрашнего утра.
Исах поужинал дома и лег в постель; Симеон же велел подать лодку и отправился ужинать в четвертый квартал Александрии, где у него были друзья.
За столом, как это часто бывает, когда иерусалимские евреи встречаются с евреями Диаспоры, разговор зашел об ожидании Мессии. Нельзя сказать, чтобы это не понравилось Симеону. Невзирая на свою тоску по Земле Обетованной и тайное желание властвовать над миром, александрийцы выказали в этом вопросе скептицизм, считавшийся проявлением хорошего тона. По их мнению, родственные связи Мессии с Давидом – не что иное, как символ, да и, скорее всего, Мессия это не человек, а какая-то религиозная или, может быть, даже политическая система… Стараясь не выставлять напоказ своей эрудиции, Симеон напомнил им сказанное Иеремией:
«…В те дни и в то время возвращу Давиду Отрасль праведную, – и будет производить суд и правду на земле… Ибо так говорит Господь: не прекратится у Давида муж, сидящий на престоле дома Израилева».
И из Захарии:
«Ликуй от радости, дщерь Сиона, торжествуй, дщерь Иерусалима: се, Царь твой грядет к тебе, праведный и спасающий, кроткий, сидящий на ослице и на молодом осле, сыне подъяремной».
И из Михея:
«…Посему Он оставит их до времени, доколе не родит имеющая родить… (Тут голос Симеона дрогнул.) …И станет Он и будет пасти в силе господней, в величии имени Господа Бога Своего, и они будут жить безопасно, ибо тогда Он будет великим до краев земли. И будет Он – мир».
На это все вежливо закивали, стали обсуждать эзотерический смысл этих текстов, ибо некоторые из александрийских евреев уже начинали мечтать о гебраистском гностицизме, где каждая буква алфавита была бы наделена космическим смыслом. Симеон, сохраняя светскость тона, не выказывал никакого раздражения, даже шутил насчет пророков, у которых просветленность души во много раз превосходила чистоту тела, придерживаясь при этом традиционной точки зрения: кровь Давидова скоро – возможно, завтра – произведет на свет нового Помазанника Божьего, который станет краеугольным камнем творения, и речь здесь, по всей видимости, идет именно о человеке, рожденном женщиной, к тому же царской крови. Он вступит в Иерусалим верхом на осле, по обычаю иудейских царей, всегда с недоверием относившихся к зубастым лошадям, на которых разъезжали завоеватели всех мастей.
Амфоры были полны кипрского вина, и рабы сбились с ног, наполняя чаши. Была уже глубокая ночь, когда Симеон велел подать лодку и отправился в обратный путь через пролив, освещенный красным оком маяка. Он задремал.
Однако как только ноги его коснулись суши, сонливость его как рукой сняло. Может быть, он и лег бы, но храп Исаха отбил у него всякую охоту ко сну, и он снова покинул свои покои. Он подумал было сходить к маяку и полюбоваться им вблизи, но, очутившись на молу, о камни которого с ласковым шорохом разбивались волны, оказался во власти ночи.
Он замер.
Ночь была удивительно светла, хотя и безлунна. Бархатная лазурь неба с неисчислимым множеством высыпавших на ней звезд создавали впечатление, что ночь эта – лишь иная форма дня, более таинственная и более прекрасная. Синева ее, словно наполненная звоном тысяч светильников с золотыми и серебряными подвесками, была подернута там и сям белыми пеленами, развернутыми от одного края неба до другого. Млечный Путь сливался с блуждающими туманами, с поднимающимися от волн испарениями, и фантастические световые вихри уносились в непостижимые молочно-белые расселины, отверстые во тьму.
Снежными хлопьями летели кометы, градом сыпались метеоры в облаках космической пыли. Сколько их попадало в море, но в небе оставалось ничуть не меньше, чем раньше! Все это походило на беззвучную музыку чудесных кимвалов, арф и псалтерионов, а невесомые покрывала, мелькавшие среди этого звездного кружения, хочешь, не хочешь, приводили на ум мысль об ангелах с их легкими крыльями, исчезающими, едва успев показаться.
Медленно ступая, словно против воли, Симеон вернулся в душную келью, наполненную храпом и всхлипываниями спящего Исаха. Он велел рабу зажечь масляную лампу и сел, чтобы перечесть переведенный за несколько часов до этого отрывок. Стиль Александра четко запечатлел на восковой дощечке красивые греческие буквы, скромные и рациональные, выстроившиеся в обратном направлении, но столь чуждые варварской величавости и благородству прямолинейного еврейского письма, равняющего ряды в боевом порядке справа налево, так, как пишет Сам Господь.
Симеон стал читать:
«Проси себе знамения у Господа, Бога твоего; проси или в глубине, или на высоте. И сказал Ахаз: не буду просить и не буду искушать Господа. Тогда сказал Исайя: слушайте же, дом Давидов! разве мало для
