летучими мышами и собаками, прятались рыцари, закованные в тусклые латы. Эти доспехи угнетали настроение, заставляя судить да рядить, а в итоге - гадать в бесплодных попытках докопаться до их нынешней начинки; никто не сомневался в сыпучести, которую со временем приобретали мумифицированные герои, и споры сводились к догадкам, докуда доходит их внутренняя труха: одни утверждали, что до колен; другие, подходя к броненосному панцирю и молотя в него, словно в бубен, доказывали, будто в чреслах у рыцарей глуше, и это ущербное эхо весьма показательно в плане того, что нет, не в коленях, любезные судари, и даже не в бедрах, а вот где, по заднице, сзади, господа, ударьте в него сзади и приложите свои глухие, плебейские уши, не отличающие пасхального колокольного звона от поминального. Там высились лестницы, благоухали знамена и стяги; там мрачно улыбались витражи, живописующие сцены благовещения и псовой охоты. Там были тысячи альковов и горестных закоулков для невинных рыданий, любовных признаний и порки. Там содержались в благородном запустении винные погреба, хранившие коллекционные бочонки, бутыли, канистры и амфоры. В замке насчитывалось несколько десятков спален, иные - с холодными ложами на восемь персон и пышными бархатными балдахинами. Не меньше было и залов для торжественных церемоний и вольной еды. Камины, похожие на доменные печи, пылали денно и нощно, хотя их пламя почти не грело, везде царили холод и сырость. По стенам были развешаны алебарды, гобелены и дуэльные пистолеты; сами стены, с изнанки осклизлые, были задрапированы мехами и кожами, которые стали тесны и, тесные, разошлись, простираясь на чужое в хищнейшем и обреченном на неудачу порыве; там и тут попадались рогатые и клыкастые головы трофейных чучел, гербы и душные шкуры; при удачном маршруте находился и штучной работы клавесин с неразборчивой подписью мастера-изготовителя, предназначенный для специального вдумчивого музицирования в минуты готической грусти. Почти на каждом из них стояла недопитая рюмка в компании с недокуренной сигарой на фарфоровом блюдечке; рядом часто лежало какое-нибудь перо - либо гусиное, либо павлинье. От статуэток рябило в глазах, тут был опять-таки фарфор, и гипс, и белая глина, разноцветное стекло, черное и красное дерево, камень и сталь; все эти материалы пошли в свое время, никому не известное, на изготовление слабоумной хохломы, лошадок, кабанчиков, единорогов и пастушек, но не только фигурок мирского, несовершенного происхождения, попадались и настоящие божки, среди которых разборчивое око антиквара могло обнаружить такие редкости, как, скажем, маленьких глиняных идолов, изображавших самих Джима Стюарта и Роберта Эденборо, специалистов по тренингу трудовых организаций. Им кланялись китайские, японские и советские болванчики, как кланялись они, конечно же, и масляному портрету Абрахама Маслоу, но те молчали, застыв на века в многозначительном надменном прищуре; доскональное знание преобразило и выворотило их некогда гуманоидные черты, и только галстуки, намеченные наспех, еще напоминали о прежнем человеческом статусе. Пол был покрыт ворсистыми коврами, а там, где ковра не хватило, представлял собой потускневшую мозаику, узоры которой повторяли всем знакомые символы, в том числе мандалу, уроборос, свастику, зодиакальный круг и олимпийские кольца. Чадили факелы, пахло соляркой и лампадным маслом. Под сводами, соревнуясь с перепончатой нечистью, летало эхо, которому вторили и которое множили вороны и совы. В галереях бродили добротные призраки: замученные герои, хитроумные отравители, преступники в белых воротничках и синих чулках, при синих бородах, летучие стайки изящных девиц - либо утопленных, либо утопившихся, седобородые старцы и древние дамы пиковой масти в спальных чепцах и с вязальными спицами - все они гремели кандалами, сокрушались, стонали, изрыгали проклятья и накликали беду, не забывая смахивать пыль времени с макушек отслоенных голов, которые они бережно носили перед собою на вытянутых руках. Ветер выл в трубах, скрипели мясные крючья; на стопудовых люстрах тихо пели хрустальные висюльки, напоминая об эльфах и, может быть, снежных ямщиках, что с бубенцами… нет, не висюльки, у этих штук есть какое-то другое, порядочное название, подумал было О’Шипки, но тут же, зазевавшись, наступил на ногу Шаттену-младшему, и тот закричал, распугивая летучую жизнь.
- Как тут мило, - пробормотал О’Шипки, присаживаясь на каменную скамью и не обращая внимания на Шаттена. - Здесь все построено из краеугольного камня… Где же хлеб-соль, господин директор?
Ядрошников вытер ноги о коврик и огляделся. Судя по виду, его нимало не смутило отсутствие встречающих, которым, по его же недавним словам, не терпелось познакомиться с последними участниками семинара. Он с нахальной укоризной ответил:
- Поздняя ночь, господа, помилуйте. Все, должно быть, давно уже спят. Мы соберемся за завтраком, и вам воздадут все положенные почести.
О’Шипки дернулся, как от ожога - это и был ожог, потому что с факела чем-то капнуло.
- Привыкайте, - сочувственно заметил Ядрошников и достал не первой свежести носовой платок. - Позвольте, я вытру… Как хотите: видите, я его уже убрал. Ваши комнаты - во втором этаже, господин Шаттен займет первую из спален правого крыла, а вы, мистер О’Шипки, поселитесь в левом. Тоже в первой спальне, но со знаком минус. Уловили? Там будет цифирка, единичка, с минусом. Отрицательный числовой ряд во избежание путаницы. Бесконечность души и ума. Поднимайтесь по главной лестнице и никуда не сворачивайте, кроме как к своим комнатам, иначе заблудитесь. Завтра, при свете дня, я познакомлю вас с остальными стажерами, а сегодня - покойного сна без снов, ибо сны здесь, знаете ли, причудливые.
О’Шипки молча ждал, пока не догадался, что обещанный показ апартаментов уже завершился. Он рассматривал Ядрошникова целую минуту и, не дождавшись ничего нового, нехотя встал. В свете факела его волосы, и без того огненно-рыжие, расцвели присмиренным костром. Ядрошников улыбнулся, как ни в чем не бывало, словно и не было между ними никакой зрительной дуэли. Шаттен, одолевший к тому времени половину пролета, позвал со ступеней:
- Оставьте его, О’Шипки. В чужой монастырь со своим уставом не ходят. Завтра так завтра, лично я смертельно устал и мечтаю выспаться.
О’Шипки смерил директора прощальным уничтожающим взглядом и последовал за Шаттеном, в душе признавая его правоту. «Потому он и в правом крыле, - мелькнула мысль. - Неспроста! Здесь ушлая публика, за ними нужен глаз да глаз».
Ядрошников стоял, не двигаясь с места, и радостно махал носовым платком, который он снова извлек из кармана. Ему, как решили новоиспеченные стажеры, хотелось скрасить гнетущую неприветливость обстановки, добавить праздника.
Шаттен, который почти дошел до второго этажа, отшатнулся, столкнувшись с эфирной фигурой, куда-то спешившей с головой, прихваченной за пышную шевелюру.
- Чур меня! - воскликнул Шаттен.
- Не так! - оттолкнул его подоспевший на помощь О’Шипки. Он выкрикнул вдогонку призраку длинное ругательное заклинание, имевшее хождение среди сотрудников Агентства Неприятностей. Голова, покачиваясь, удивленно открыла глаза, моргнула, но ничего не успела, потому что ее владелец зашел за очередного рыцаря и пропал.
- Какое-то издевательство, - вспыхнул Шаттен-младший. - Я говорю о пожелании спокойных снов. Я терпеть не могу призраков, они для меня вроде крыс или тараканов: не страшные, но мерзкие…
- Без крыс вы не останетесь, - успокоил его О’Шипки. - Здесь, верно, даже комары водятся… Укройтесь с головой, примите таблетку. Вам направо, если я правильно понял? Тогда мальчикам - налево.
Он отвесил погрустневшему Шаттену поклон, проследовал в левое крыло и распахнул дверь с табличкой «-1». Тут же нечто пыльное, желтое от старости, слетело ему на лицо; тот, приняв бумагу за летучую мышь, прикрылся локтем.
- Проклятая ветошь, - прошипел О’Шипки, убеждаясь, что до мышей дело пока не дошло, а под ногами валяется рваный клочок с каким-то текстом. Судя по всему, бумажку в незапамятные времена пришпилили к двери, да так и забыли; время питалось ею, делясь с прожорливой живностью всех калибров, в результате чего к приходу постояльца от прежнего текста остались лишь три куплета. О’Шипки прочел:
«Десять аватар собрались в Центре Роста, Они хотели подрасти, решив, что это просто».
О’Шипки крепко задумался. Где-то, когда-то, с чем-то подобным он уже встречался. Далее шло:
«Одна аватара отведала нектара, И девять аватар позвали санитара». «Девять аватар запели под гитару, Одна из аватар не вынесла кошмара».
Ага! Текст обрывался, но О’Шипки хватило прочитанного. Он вспомнил, где это было. Очень подозрительно. «Надо быть начеку», - в который уже раз решил про себя О’Шипки.
На обороте корявым почерком стояло: «Глобальная беда для маленькой компании…» - и дальше шел рваный край.
Он сунул листок в карман, швырнул шляпу в угол и приступил к осмотру помещения.
«Какой же это стиль?» - бормотал О’Шипки, переходя от предмету к предмету и убеждаясь в эклектичности, а проще говоря - всеядности планировщиков, меблировщиков и архитекторов. Большую часть затхлой, сырой комнаты занимало каменное ложе на львиных лапах, надстроенное обязательным помпезным балдахином, чьи складки напоминали как о театральном занавесе, так и о директорских брылах; невдалеке стояла декоративная (в боковой комнатушке был душ) ванна, чугунное корытце с лапами воспитанного львенка.
«Крыша», - усмехнулся О’Шипки, щурясь на балдахин.
Он перевел взгляд на оконную мозаику, изображавшую румяного, тоже похожего на
