Ядрошникова пастора, который вразумлял куртизанку, стриптизершу современного вида вроде той, что вечерами лениво приплясывала возле шеста в кабаке Густодрина. Возле пастора томился условный ослик.
На маленьком бюро, чьи ящики, как выяснилось позже, пустовали, лежала гостиничная Библия, недо…раз…резанный, запутался О’Шипки, недо…резанный новенький томик с надписью «Holy Bible», к которой неизвестный шутник прицарапал спереди дубль-вэ, а ниже дописал: «Сущий клад!» О’Шипки наугад раскрыл книгу, попав на угрозу Всевышнего в изложении пророка Захарии. «…И козлов я накажу», - предупреждал Саваоф.
В углу стояло китайское зеркало, отражавшее больше чем есть. В другом углу мертво хохотал полярный мишка, давно и навеки поменявший на солому свои северные потроха. В смысле масс-медиа - шиш, конечно. Пыльная радиоточка без приемника.
Лампа дневного света гудела, словно дырчатый зуб.
Одеяло оказалось с электроподогревом, пришлось включить и убедиться, что все работает. В изголовье ложа дыбились ветвистые рога, грозившие, как померещилось утомленному О’Шипки, съехать прямо на голову спящего постояльца. Под рогами висело распятие, намекая на крестную муку, терновый венец. О’Шипки проверил рога на прочность, недоверчиво хмыкнул. И тут же заметил неповрежденную холодную индейку, обложенную на медном блюде подозрительными кусочками, которые чередовались с кусточками вялой зелени, добавленной для красоты и затмения запаха. Рядом распирало графин, налитый морсом, если верить парам.
О’Шипки забрался под одеяло не раздеваясь; включил подогрев, взял в постель индейку и начал медленно разжевывать ее целлулоидное крыло. Морс был богат витаминами, кислый. Насыщаясь, О’Шипки заметил сиротливый шнурок от звонка, который смахивал на ослиный хвост; он даже обратился к мозаике, чтобы проверить, на месте ли хвост у того самого животного. Позвоночный шнурок оказался на поверку именно тем, чем виделся, да еще и подрагивал как-то мелко, если присмотреться, будто и сам осел был рядом, за стенкой, в соседнем номере «-2».
«Кому звонить-то», - с досадой подумал О’Шипки, запивая индейку.
Он сунул руку под подушку и проверил, на месте ли пистолет. Пистолет был на месте. О’Шипки похлопал себя по карманам, чтобы удостовериться в прочем: выкидные ножи, удавка, шприц, яд, скорострельная авторучка семи цветов радуги - все было в целости и сохранности. Он не стал гасить свет и заснул прямо так, под гудение лампы и рев далекой судовой сирены, которая проснулась бог знает зачем и навевала человечеству золотой сон о соблазнах кругосветного путешествия.
Глава шестая, которая отмечена конфузом
Ужасный, кошмарный морс. Напиток с оглушающими добавками. Подсыпали, как пить дать, вот и дали. Что же была за ночь?
О’Шипки пробудился от пальца, которым кто-то водил по его щеке. Острый ноготь задумчиво скользнул к углу рта, спустился, словно по растрескавшимся ступенькам, с подсохших губ, вернулся на щеку и начал все сызнова. Дрогнуло веко; в осторожную щель он увидел матовый батон колена, выглядывавший из-под засаленного халатика. В комнате пахло дешевым утром. Ему наступал на пятки день, который уже привалился к окну рыхлым боком.
Ноготь, потеряв терпение, остановился возле уха и начал царапать кожу. О’Шипки хрюкнул, притворяясь, будто только просыпается. Мгновением позже он вновь заурчал, симулируя негу. Он надеялся, что соседка заговорит первой, и он учтет все: интонации, тембр, подводные течения, бритвенные кораллы и только в последнюю очередь - содержание. Но дама молчала.
О’Шипки ненавидел пробуждения в чужих домах. За ними шли повторные знакомства на неизвестных условиях. И даже на свежую голову, разницы нет, ибо ночь искушает, а день искупает. Дьявольское питье! Кто она? Он не помнил, как провел ночь и был ли на высоте, а это умножало очки противника. Или цы. О’Шипки выдержал сосредоточенный и строгий взгляд. От него ждут либо судьбоносных признаний, либо их подтверждения. Либо третье - дама раздумывает, как с ним поступить: то ли выставить за дверь, то ли выдоить на прощание. «Глупости, - сказал себе О’Шипки. - Я при своем праве, то есть при леве, отрицательный числовой ряд, дурная бесконечность». Ноготь, готовый оставить кровавую роспись под любым решением, ни одним из вариантов не исключался.
Огромные чёрные глаза без зрачков, чуть выступающие скулы, аккуратный подбородок и губы, переполненные лиловой кровью. Грива волос, что под стать глазам мастью, уголь не знающих тени ресниц, толстые брови, похожие на туловища двух мохнатых бабочек. Крупный хрящеватый нос с двумя голубоватыми впадинками по бокам, белая кожа, дешёвый ситцевый халат, подпоясанный случайной тесёмкой, восточные туфли на босу ногу. На точёной шее - маленький медальон с приплюснутым профилем Абрахама Маслоу, в правом виске - сапфировая заколка, массивная, как железнодорожный костыль.
«Что мне убиваться?» - О’Шипки вдруг охватила злость, и он спросил напрямик:
- У нас что-то было?
- Что же могло быть? - ответила та невинным голосом утомленной кормилицы. - Вы же не сняли одежду. Я прижималась, но у вас повсюду что-то колется.
О’Шипки схватился за карманы: все, как будто, лежало на месте.
- Запоздалое гостеприимство, - пояснила гостья, не дожидаясь естественного вопроса. - Директор поразмыслил и понял, что был не слишком любезен с вами. Он разбудил нас и попросил все это компенсировать. Он хотел сам, но мы его отговорили…
- Мы? - О’Шипки приподнялся на локте. - Кто это - мы?
- Мамми и я, - улыбнулась красавица. - Нас тут двое. Меня, к вашему сведению, зовут Анита.
- А Мамми где? - О’Шипки подозрительно огляделся. Слово «Мамми» ему не нравилось. В постельном контексте оно пугало и отвращало.
- Мамми отправилась к вашему товарищу. Она немножко сомневалась, но потом решила, что в темноте бывает всякое.
- Стало быть, так, - О’Шипки отшвырнул одеяло. - Вам, Анита, придется выйти. Я должен привести себя в порядок.
- Так это вы перфекционист? - брови Аниты выгнулись мостиком. - Я что, ошиблась дверью?
- Нет, боги милостивы.
- Тогда ладно, - Анита встала. - Я и так собиралась уходить. Через десять минут состоится завтрак.
- И кто же его подаст? - не удержался О’Шипки, припоминая вчерашние разъяснения директора, и она остановилась на полпути.
- Холокусов и Цалокупин, - объяснила Анита. - Сиамские близнецы. Сегодня их очередь.
- А морс кто готовил?
- Трикстер. Что-то не так? - встревожилась Анита.
- Ничего, уже все прошло. От этого морса голова раскалывается, как от доброй выпивки. Я знаю, в чем дело - там на дне был дождевой червяк, завязанный в узел. Кто-то бросил его в графин. Я думал, что это целебное включение, и не вынул. Какой- нибудь, думал, перчик или корень мандрагоры, похожий на червяка.
- Трикстер невозможен, - в голосе Аниты зазвучало безнадежное неодобрение. - Он шут, паяц, и вообще у него не все дома. Мы решили, что уж морс-то ему можно доверить. В общем, это символ, напоминание о змее, закусившей хвост. За неимением змеи он положил червяка…
«Держи карман шире, - подумал О’Шипки. - Так-таки и шалость, да? Здесь пахнет заговором.»
Он отшвырнул остывающее одеяло и, не стесняясь Аниты, схватился за съехавший галстук, желая перезавязать его верным узлом. Костюм весь измялся, сорочка вылезла, ноги гудели. О’Шипки сверкнул глазами, и Анита поспешно вышла из комнаты. Тогда он снял ботинки и с наслаждением пошевелил вроде как пальцами, но больше носками. Он редко разувался, в подошвах таились кинжальные лезвия. О’Шипки встал, попрыгал и выполнил несколько упражнений. Тонус восстановился, мысли прояснились, и только во рту оставался отвратительный клюквенно-кольчатый привкус. Он принял стойку, атакуя медведя; для начала нанес ему в корпус сильнейший удар, но медведь был из крепких и выдержал. Брюхо вяло спружинило, и О’Шипки закружился по периметру комнаты, молниеносно выстреливая то руками, а то и ногами, словно сказочный черт.
Пастор с мозаики демонстративно глядел в сторону.
Очутившись возле двери, О’Шипки резко распахнул ее, пугая Аниту. Но та моментально взяла себя в руки и даже, как ни в чем не бывало, поправила прическу.
- Как у вас принято выходить к столу? - осведомился О’Шипки.
- По-семейному, - Анита повела плечом. - Никаких церемоний, если вы об этом.
О’Шипки хмуро посмотрел на свою одежду.
- Не знаю, - произнес он в сомнении. - Словно с сеновала.
Анита порылась в кармане халата и вынула огромные мужские часы на цепочке.
- Будь мы на сеновале… Мы опаздываем, - она спохватилась, и голос стал строгим. - Господин директор приготовил приветственную речь. Она сразу и вступительная, потому что после завтрака начнутся занятия. Ее нельзя пропустить, иначе вы ничего не поймете.
О’Шипки вздохнул и пригладил волосы.
- Пойдемте, - кивнул он Аните. - Посмотрим на вашего Трикстера.
- Нашего Трикстера, - поправила его Анита.
Они стали спускаться по лестнице, по-прежнему жарко освещенной факелами. Утро наступило, но это никак не сказалось на переходах и галереях - разве что попрятались призраки, да и в этом уверенности не было. Анита шла первой; О’Шипки, грохоча каблуками, рассматривал ее фигуру и мысленно выговаривал Трикстеру за морс. Зачем он спал? Одна аватара отведала нектара - может быть, дело в этом. Вполне вероятная клоунада. К чему? «Разберемся», - пообещал О’Шипки неизвестно кому.
Они спустились в холл, где все было как запомнилось О’Шипки. Анита нетерпеливо остановилась и сделала приглашающий жест.
- Просыпайся, - приказала она.
«Так-то лучше», - обрадовался О’Шипки, который
