желанный контакт в принципе не может произойти, но тяга к нему пока что остается”.
У самого же Петера определенное мнение на этот счет еще не сложилось. Конечно, он не мог отрицать, что в мире происходит что-то неладное, но в стремление снежного человека поплакаться ему в жилетку не верил категорически.
Отношения фон Рега с Зиновьевым складывались непросто. Рудольф ревниво охранял свои “охотничьи угодья” от дилетантов, считая любимую науку дисциплиной точной, вотчиной профессионалов, и потому держал Петера за мальчика на побегушках. А фон Peг, в свою очередь, был уверен, что гоминидами может заниматься любой интеллектуал, мало-мальски знакомый с биологией, зоопсихологией и способный не растеряться в экстремальной ситуации. Сам же он не без оснований считался в кругах “аномальщиков” одним из основателей новой науки – ксенопсихологии. А разве нельзя применить ее методы в этом случае? Ну чем йети не пришельцы?..
Аргументы Петера Зиновьев демонстративно пропускал мимо ушей и предлагал выбирать: вовсе остаться без работы или безоговорочно выполнять его приказы. Перспектива многомесячного безделья или бесславного возвращения в Европу отнюдь не радовала фон Рега, и он был вынужден смирить гордыню.
Сейчас Петер сидел на развилке толстенных ветвей дуба и осматривал в бинокль склон близлежащей горы. Сначала он увидел какое-то коричневое пятно средь листвы. Потом это пятно сместилось ниже, затем еще ниже, выросло в размерах и в один прекрасный момент превратилось в медведя. Когда же он встал на задние лапы, очевидно, отмахиваясь от назойливого насекомого, фон Peг узрел на его груди треугольник белого меха.
Петер добросовестно передал по рации:
– Вижу гималайского медведя. Он спускается вниз. Ему ответил язвительный голос Зиновьева:
– Очень рад за вас обоих. Конец связи.
Фон Peг сплюнул, увлажнив корневую систему подведомственного ему дерева, и снова поднес к глазам прекрасный цейссовский бинокль. Медведь, сидя по-турецки, держал в передних лапах палку и что-то чертил на земле, порой совершая чисто человеческие движения. Конечно, отсюда было не рассмотреть, что именно он выковыривал там из почвы. Играет ли сам с собой в крестики-нолики или пишет любовное послание сбежавшей со станции красотке-секретарше Слонопотама?
Петер внимательно следил за его действиями. Снова и снова медведь с огромным трудом пытался что-то написать. Видно, ничегошеньки у бедняги не выходило. И когда он с недовольным рычанием удалился наконец в заросли бамбука, фон Peг повесил бинокль на грудь, не спеша слез с дерева, без сожаления покинув свой НП, спустился в лощину, а потом поднялся по склону до полянки, украшенной отпечатками медвежьих лап и царапинами от когтей. Если хорошенько присмотреться, можно было – по буковке, по буковке – разобрать, какую именно надпись вымучивал мохнатый. Кажись, это было английское слово “страх”.
Ну, не мерещится же мне! – Петер поспешил сделать несколько снимков, пока не начало темнеть. Впрочем, вряд ли что-нибудь потом разберешь на пленке – буквы различимы лишь под строго определенным углом зрения, а фон Peг отнюдь не был мастером фотографии. Да и все равно никто не поверит, наверняка скажут: сам рисовал – ногой, например…
14
По сообщению агентства Киодо-Цусин, на демаркационной линии между Объединенными Индуистскими Штатами и Исламской Конфедерацией снова начались интенсивные артиллерийские перестрелки с применением реактивных установок залпового огня. Совет Безопасности ООН осудил эскалацию напряженности на Индостанском субконтиненте и призвал противоборствующие стороны немедленно остановить бессмысленное кровопролитие.
15
РЕПНИН (2)
Встреча директора “Премьера” господина Ользенского со связником Хурра-Бина действительно состоялась ровно в полночь под Столыпиной, а дальше проследить за “шерстяным” было делом техники.
К штаб-квартире сноу-менов капитану Репнину пришлось пробираться через вполне революционные баррикады, сложенные из набитых металлоломом, камнями и кирпичом мусорных баков и контейнеров. Конечно, в природе существовал и “парадный” въезд, но Репнин предпочел подольше оставаться незамеченным.
Шел он на дело один, боясь спугнуть “шоблу”. Одет был в гражданское – джинсы, свитер, кепку и кроссовки. Подобную вылазку капитан предпринял против всех правил. “Авантюра – любимое занятие господина Репнина”, – говорили в префектуре. Там терпеть не могут самодеятельности. Впрочем, не только из-за этого Валера до сих пор застрял в капитанах. Порой он рубил правду-матку, а кому она по нраву?..
Жена часто просила его не высовываться, но тщетно. Каждый раз Валерий давал ей клятвенное заверение, а потом… Уж что-что, а клясться капитан всегда умел лучше всех: слова были убедительны, интонации проникновенны, выражение лица способно вышибить слезу из камня. Но сам-то он прекрасно сознавал, что всего лишь вешает лапшу на уши, и мысленно скрещивал пальцы, считая себя скорее игроком, чем клятвопреступником. Не мог ведь Репнин по-другому, не умел, да и не хотел. По инструкции – только в гроб ложиться, да и то не залезть будет…
Сноу-мены, или “шерстяные дети”, представляли собой очередное поколение протеста по аналогии с легендарными теперь хиппи, битниками и панками. На сей раз они сменили (а вернее, оттеснили на второй план) “деревяров-колод-ников”, пожалуй, одну из самых безобидных, хотя и весьма шумных групп. Сноу- мены, как уже можно догадаться, работали под йети: выбривали голову, оставляя короткую шерстку и покрашенные в серо-голубоватый цвет гребни; в этот же цвет красилась и буйная растительность на груди, спине и под мышками (у кого она была). Наиболее рьяные из числа безволосых наклеивали себе на тело окрашенную шерсть или даже целые куски шкур. Вид у “шерстяных” был по-своему потешный, повадки явно хулиганские, а порой так и просто бандитские.
Валерия засекли, когда он уже битых полчаса простоял у окон полуподвала, подглядывая сквозь пыльные и слегка запотевшие стекла.
Капитан до сих пор не видел сноу-менов “женского полу”, но вот теперь удостоился – зрелище, надо сказать, было прелюбопытное. Прически аналогичны мужским, сиреневато-серебряные тени у глаз и такая же помада, голые груди тускло-стального цвета, меховые юбочки, надежно закрывающие срамные места – никакого разврату; ну а ноги отсюда было не разглядеть. И эти девчоночки лет пятнадцати-двадцати от роду
