устроился без лишних слов, а от него перекочевал на мои колени. Я тоже дрыгал ногой, чмокал губами: 'Н- но, лошадка', обнимал его за плечи и чувствовал под рубашкой худенькое, слабое, доверчивое тело, и меня подмывало поцеловать Гошку.
Накоротке возникло ощущение: это мои сын, а Нина моя жена, — и ушло, когда я припомнил: и Эрна виделась моей женой.
Нет, ничего этого не будет, и у мальчика есть отец с красиво-сусальным именем Виталий, и физиономией он, наверное, смазлив, сукин сын с капитанскими погонами. Мерзавец, каковых в стародавние времена вызывали на дуэль, нынче — отделываются вызовом на парткомиссию.
До того стало муторно, что захотелось выпить, точнее — напиться. И я бы позычил у старшины спиртного, если б не присутствие Трушина и отчасти Нины. К тому же я давал себе обещание не пить, слово, как известно, не воробей. Ладно, не буду напиваться, блюдем сухой закон.
А потом завязался разговор, вызвавший одобрение замполита, и он похвалил парторга Симоненко, комсорга и меня, как командира подразделения. За что? За целенаправленную политико-массовую работу в роте. Не уверен, что наша троица так уж направляла работу, но разговор, точно, сложился нужный. Не помню, кто его затеял, — я прислушался, когда он уже был в разгаре.
Говорил Микола Симопенко:
— Хлопцы, дюже справедливо толкуете: у нас с самураями счеты-пересчеты издавна. Они издавна зарились на наши земли.
В гражданскую войну хотели оттягать Далыпш Восток и Забайкалье, да не вышло, Красная Армия вышибла их!
Его перебил ефрейтор Свиридов:
— А чего они вытворяли, товарищ парторг! На Дальнем Востоке да в Сибири! Вот я сибиряк и могу попомнить рассказы свидетелей, старикашек…
— Не старикашек, а стариков. — поправил Спмонепко.
— Стариков! — отмахнулся Свиридов. — Не в этом соль… А уж коли про соль помянул, то елухайте: японцы сыпали ее на раны красноармейцам, которые в плен попали. А то еше вырезали звезды на лбу, на груди. А еще насильничали наших женщин прямо на народе… У, псы!
— Филиппок Головастиков то же сказывал. — внес свою лепту Логачеев. — У него родные дядья сложили головушки в боях с японцами. В гражданскую.
— А я вот что вычитал, — сказал Вадик Нестеров, тушуясь от всеобщего внимания. — Из книги… Японцы сожгли в паровозной топке Сергея Лазо!
— Сколько героев сгубили японцы! — сказала Нина. — П белобандпты атамана Семенова. Л американцы. Сколько братских могил в одном Забайкалье! У меня отец юношей партизанил, многое порассказал… Японским и американским интервентам вовек не отмыть свои лапы от крови!
— Американцев не будем касаться, — сказал Симоненко, направляя разговор в нужное русло, — на текущий момент о японцах речь.
— Ну что японцы? — сказал старшина Колбаковский. — С ними ясно. Всю Отечественную продержали на наших дальневосточных границах Кванту некую армию. А в ней миллион, не меньше. Выбирали час, чтобы вдарить с востока. Да мы смешали ихние планы, раздолбали Гитлера…
Вмешался Трушин, не выдержал:
— Простите, товарищ старшина, что перебиваю. Но хочу сказать попутно: и мы были вынуждены держать крупные войска на Дальнем Востоке, противостоять Квантунской армии. А как они были необходимы под Москвой, под Ленинградом и Сталинградом, под Харьковом или Курском!
— Ваша истина, товарищ гвардии старший лейтенант, — сказал Колбаковский. — Добавлю: всю Отечественную япошки устраивали провокации на границе, помотали нам нервы. А возьмите события пораньше, на Хасапе и Халхин-Голе. Это тридцать восьмой год, тридцать девятый. Лезли на нас и получили по морде.
Самураи! Банзай! Однако и нам это стоило жертв… Я считаю — Отечественная война берет начало с Хасана. А потом пошло цепью: Халхип-Гол. финская, сорок первый — сорок пятый, теперь вот сражаться с Квантунской армией…
— И это будет последнее звено в цепи, — вновь вмешался Трушин. — Разобьем Квантуискую армию, освободим Китай, Корею и прочие страны, оккупированные японскими милитаристами, и завершим войны! Последний, решающий рывок, товарищи! Разгромим ненавистных самураев!
Трушин так и шпарил открытым текстом про вероятного противника. Какой там вероятный, когда в точности обозначен: самураи. Трушин закончил зажигательно, это он умеет. Стало быть, будем воевать. Как велит долг. В этом можете не сомневаться, товарищ заместитель командира батальона по политической части, товарищ гвардии старший лейтенант.
В почти четырехлетней войне с гитлеровцами было то, что я назвал бы кровообращением дивизий, армий, фронтов. Подразумеваю следующее: тебя ранили, эвакуировали в тыл, из госпиталя ты далеко не всегда попадал в свою дивизию, даже в свою армию, бывало — вообще попадал на другой фронт. В этом смысле мне, домоседу, везло: несмотря на госпитальные отлучки, войну я провел на одном фронте — Западном, впоследствии ставшем Третьим Белорусским. Армии, естественно, менялись, тем паче дивизии.
В последние месяцы войны на западе наша дивизия входила в состав 39-й армии. После Кенигсберга эта армия, по слухам, целиком перебрасывается на Дальний Восток. Следовательно, такова моя воинская судьба — пройти еще одну войну. Только и всего — повороты воинской судьбы. Так же, товарищ гвардии старший лейтенант?
Ночью я проснулся с мыслью: на повой войне убьют, и я, мало что взявший от жизни, ничего не получу больше. В вагоне было тихо, все спали, включая дневального. Среди сопения и храпа мне почудилось легкое дыхание Нины. Милая, симпатичная, привлекательная женщина. Совсем близко от меня. Я ведь тоже молод, иолна грудь орденов и медалей. А? Почему бы не спуститься к ней за плащ-палатку?
Подгоняя себя, я слез с верхних пар и, сторожко оглядываясь, отвел плащ-палатку. Гошка лежал у стенки. Нина — рядышком, свернулась калачом, волосы рассыпаны. Наклонюсь, обниму ее, поцелую в губы. Наклонился, но не обнял и не поцеловал. Потому что вспомнил об Эрне. Стоял дурак дураком, с протянутой рукой — милостыню просил. Нашел подходящий момент для воспоминаний. Да — вдруг, резко — увидел: после моего поцелуя лицо немки оживает, будто окропленное живой водою, услышал: 'Иди ко мне, Петья…' Ну что тебе нужно от меня, Эрпа? Мы же далеки друг от друга и никак по связаны. Нет, Эрпа, связаны! И я не свободен от тебя. Не сердись же на меня, Эрпа. И ты, Нина, не сердись.
Нина словно услыхала мою мысль, повернулась, открыла глаза, шепнула: «Уходи» — и отвела мою руку. Не отталкивала, не ругалась. И ее шепот и та мягкость, с какой она отстранила меня, сразу подействовали. Я сказал:
— Спи, спи.
И полез наверх. Укладываясь, увидел: ординарец Драчев, не разлепляя век, во сне поднял голову и уронил. Миша Драчев не одобрял меня, когда я хаживал к Эрне, а теперь что волнует? Спп и ты, Миша, не переживай, приятных тебе сновидений. Я также вздремну. Ничего худого не случилось. И не случится. Не убьют меня, черта им лысого! Я еще покопчу белый свет!
Утром мне не было стыдно перед Ниной. Да и она вела себя так, будто не было ночного визита. Да что визит? Ерунда. Чем он кончился? Нам нечего стыдиться, право. Тем более подобное пе повторится, оно лишнее. Надо ехать, следить за порядком в роте, заботиться о подчиненных и готовить себя и их к войне. Словом, не отвлекаться.
А все-таки я вру: мне было стыдно — перед той, далекой, перед немкой, перед Эрной. Да-да, ничего ночью не произошло. Потому что вспомнил об Эрне. Вовремя вспомнил? А если б произошло?
Как тогда бы ты отнесся к себе, Глушков? Нет, пока что, пока время не поработает всласть, ты будешь верен памяти женщины, которая имела несчастье оказаться немкой. И которую ты любил, как будто она была русская. Любил. И, наверное, любишь. И, наверное, будешь еще любить. Хотя бы в мыслях, хотя бы на расстоянии.
А зря все Яле спустился к Нине. зря. Наверное, долго буду жалеть об этом. Да и стыдно мне не только перед Эрной, если говорить по совести… Ну, ладно, Глушков, не отвлекайся!
