— Проснись, засоня!
— А я проснулся! — говорит Колбаковский и свешивается с нар.
Ложась спать, он наказал разбудить его, когда Нина приедет.
Не дождался, сам проснулся. Встал, зевая, и Драчев. Ко мне:
— Товарищ лейтенант, дозвольте, и я провожу?
— Нет, — отвечаю, — я справлюсь.
— Нехай товарищ лейтенант проводит!
Оказывается, и Микола Симоиенко пробудился. Хотят попрощаться с Ниной. Ну что ж, пожалуйста. А провожу ее до дома я один.
Все правильно: слева мокро зачернела под береговыми фонарями вода — Кенон. Справа, на сопке, — домишки, тоже под лампочками, это Чита-первая, железнодорожный поселок. На Чпте-первой пас продержали полчаса. Эти тридцать минут для меня и мчались, и канителились. Мчались потому, что не хотелось расставаться с Ниной, а оно было неизбежным, расставание. Канителились потому, что хотелось быстрей совершить это неизбежное и тем спять с себя некий груз, стать независимым. Глупо? Возможно. Смешно? Не так уж чтобы.
Паровоз прогудел, вагоны дернулпсь, загремели буфера. Поезд медленно-медленно прошел до железнодорожного моста, простучал по нему над речкой, которую Нина назвала Чптинкой, — маленькой, чепуховой, — и, не успев набрать скорость, сразу же за мостом стал тормозить. Нина взволнованно сказала:
— Чпта-вторая!
Сопровождаемые Колбаковскпм, Спмопепко, Драчевым и в последний момент вскинувшимся Свиридовым, мы вышли на перрон.
Нина несла сумку, у меня на руках блаженно посапывал Гоша.
Воротами рядом с вокзалом выбрались на площадь, здесь ребята остались: кричали вслед Нине всяческие пожелания, махали пилоткамгг. она помахала им косынкой.
— Сюда, налево, — сказала Нина. — Пойдем по Бутппской, отсюда недалеко, три квартала, не беспокойся.
— А я и не беспокоюсь.
— Не отстанешь? Потопали резвей.
Площадь была заасфальтирована, а улица — где кирпич, где пе мощена, сапоги утопали в песке. Справа серел глухой забор стадиона, слева чернели рубленые избы, белели четырехэтажные дома. Тополя смыкали кроны, не пропуская жиденький свет уличных фонарей. Город, раскиданный по сопкам, спал. Тишина. Безлюдье. Протарахтела полуторка, резанув фарами, — и опять тихо.
Мы молчали. Пипа шла чуть впереди, и я смотрел на нее.
В сущности, мне осталось это делать совсем не долго. Она уйдет из моей жизни так же, как и вошла в нее. Надо было б что-то сказать ей, да не находил слов. И она должна была что-то говорить мне. Но тоже не говорила. А может, ничего и не нужно этого?
Улица вела наверх, и мне было видно, как Нина подается вперед, преодолевая подъем. Помочь бы ей. Взял бы под руку, кабы не Гоша. Он прижался ко мне. уткнулся носом в грудь. Чем дальше, тем тяжелей становился, стервец.
Боря одышку, Нина заговорила. Вот это драмтеатр. Областной.
Это радиокомитет. Это площадь Ленина, о которой рассказывал старшина Колбаковский, вон штаб Забайкальского фронта, вой горсовет. Я думал: 'Разве об этом надо говорить?' — ц отвечал ей:
— Угу. Понятно. Ясно.
Свернули за угол, под каменным сводом прошли в тесный, замусоренный двор, поднялись но деревянной лестнице, расхлябанной и сношенной, на второй этаж, в конце коридора Нина открыла ключом обитую войлоком дверь. Для чего-то я отметил: по одну сторону коридора все двери обиты войлоком, по другую — мешковиной.
В комнате была затхлость, сырость. Нина открыла форточку, включила свет, сказала:
— Клади Гошку вот сюда.
Я положил, куда приказали, — в детскую сетчатую кровать.
С ней была состыкована койка, застеленная байковым одеялом, двое взрослых вполне помещались на ней. Нина сказала:
— Спасибо тебе, Петя. Ты хороший человек!
— Да ладно тепе, — сказал я.
— Спасибо, и ты должен возвращаться, я боюсь, как бы не отстал… Да, погоди! Напишу свой адресок на всякий случай. Может, черкнешь когда…
Я сказал, что не люблю писать письма, она не ответила: подала листок. Я сложил его, опустил в карман гимнастерки, застегнул пуговицу.
— Иди, Петя, иди. Не заставляй меня переживать.
— Ну, коли так, до свиданья. Гоша, будь здоров! — Я церемонно, шутовски козырнул детской кроватке, где пацан спал без задних ног, и повернулся к Нине.
Она подошла ко мне, положила руки на плечи и поцеловала в губы.
— А теперь прощай. Иди к эшелону.
— Прощай, Нина, — сказал я и шагнул к двери.
На улице я запрокинул голову — окно светилось, по никого в нем не было. По-граждански засунув руки в карманы, я стал спускаться по улице Бутина. Небо на востоке желтело, предутренняя свежесть знобила, первые пешеходы, невыспавшиеся, смурные, глядели будто сквозь меня. Внизу, на станции, перекликались паровозы.
Эшелон и не думал отправляться. Паровоза не было, теплушки закрыты. Осмотрщики лазали под вагонами, проверяли буксы.
Один такой чумазый, с молоточком, вынырнул из-под нашей теплушки:
— Закурить не найдется, товарищ генерал?
— Как не найтись, товарищ генерал-директор тяги! Держи!
Осмотрщик хохотнул, сверкнув белыми зубами на черномазой роже, кинул в рот папиросу. У меня першило в горле, словно часовую речь толкал, — хронический катар. Я пооттягивал кожу под подбородком, докурил. Осмотрщик вагонов сказал:
— Силища прет на восток, а, лейтенант? Кисло придется самураям! Они предчувствуют, крысы. Японский консул в Чите — так тот кажин день сидит здесь с удочкой под мостом у Читипки, эшелоны считает. Считай, считай, все едино хапа Г(удет!.. Ну, заболтался я с тобой, паря…
— Послушай, — сказал я, — случаем, не знаешь, куда эшелон пойдет?
— На Хабаровск, на Маньчжурку или в Монголию?
— Вот именно.
— Случаем не знаю, но догадываюсь — в Монголию. От Борзи по однопутке на Соловьевск, оттель на Баян-Тумэнь, к тарбаганам в гости! А оттель уже своим ходом в Маньчжурию, к хунхузам в гости! — Он хохотнул и полез под соседнюю теплушку.
Небо наливалось синью и желтизной, воздух светлел, и четче стали контуры сопок, окружавших город. Из вокзала вышел комендант со свитой, величественный, с внушительным, пивным животом майор, в свите — тощие сержанты, они прошествовали вдоль эшелона. На привокзальной площади чихали автомобильные моторы, и забубённый бас куролесил: 'Когда б имел златые горы и реки, полные вина…' Прощай, Чита! Чи та, чи не та.
Я залез в теплушку, выпил чаю. С чего жажда? Сел к столу.
Раскрыл иллюстрированный журнальчик: на фотографии Красная площадь, Мавзолей, слово «Ленин». Трибуны Мавзолея пустынны, обычно же печатают снимки, где трибуны заполнены руководителями.
Веки слипались. С чего так устал? Ночь не поспал? Подумаешь!
Бывало, и по трое суток не спал. Не худо, однако, прилечь.
Лег и уснул. И сразу увидел Гагру, Черное море и утонувшую девочку. Проспал я не более часа. Рассвет еще не утвердился, оконце светло синело. Колеса постукивали, перебирая стыки. Все привычно. И даже привидевшийся сон в дороге привычен. Но на этот раз я не плакал, пробудился с совершенно сухими
