перевала возвращалась снова к дороге. А вокруг темные скалистые берега и непролазная дикая тайга. Июльское солнце — яркое, но с утра не жаркое; лишь к полудню начинает горячо припекать. Песок на дороге раскалился, казалось, что подошвы моих худых туфель вот-вот расплавятся. Я спустился к плесу искупаться. После прохладной воды идти стало легко, я прибавил шагу и вскоре вышел на пригорок, с которого увидел долгожданное село, раскинувшееся в зелено-голубой долине. А через несколько минут я уже был у дома стариков. Тасю увидел издали, она сидела на завалинке в тени дома и просматривала какой-то замусоленный журнал.
— Федя! Откуда ты?! — искренне удивилась и обрадовалась она моему появлению.
Девушка была очень бледна, глаза казались совсем большими на осунувшемся лице и в них застыла чуть уловимая грусть, хотя она улыбалась. Я взял ее за руку и сел рядом.
— Да вот, решил тебя навестить. Как ты, Тася?
— Как видишь, поправляюсь — спасибо моим милым старикам, ну и товарищам нашим тоже спасибо за поддержку.
«Значит, ее не забывали, а я-то думал...»
— Только вот... — она тяжело вздохнула, — большое горе тут у нас... — Она достала из рукава кофточки платочек и вытерла набежавшую слезу. — Дед Мироныч вместе с бабкой сгорели.
— Как сгорели?!
— Пожар был у них... Оба сгорели, нету их теперь. А как он за мной ходил, ты бы видел, лучше родного. И вот теперь нет его...
Печаль тенью покрыла ее лицо, она плакала беззвучно, как и смеялась — одними глазами, только слезы большими градинами скатывались по щекам.
Я не знал, как ее утешить; да и надо ли было это делать?
После тяжелого минутного молчания Тася встрепенулась:
— Ну как там наши? Что нового в Чите?
Я ей рассказал обо всех новостях, передал привет от товарищей и поздравил с наградой за ликвидацию банды.
ДЕД ЕВЛАМПИЙ сильно состарился за это время. Он встретил меня приветливо, неуверенно, по- стариковски, обнял сухонькими жилистыми руками, погладил по спине.
— А ты, паря, вроде бы раздался в плечах и на мерина больше стал походить. — Дед достал из кармана кисет, набил табаком трубку и, раскуривая, присел на крылечко.
— Садись, Федор, покумекаем малость, надоть кое-что обмороковать.
Тася с бабкой Акулиной звенели в избе посудой, готовя на стол. Я присел рядом с дедом и стал ждать, о чем начнет он «кумекать». Но он начал не сразу, а, затянувшись несколько раз, о чем-то глубоко задумался. Мне показалось, что он шепчет себе под нос, кивая при этом седой, кудлатой головой. Но прислушавшись, кроме чмоканья, я ничего не услышал. Наконец он заговорил:
— Ты к нам надолго?
— На неделю.
— По делам, аль так?
— Так. Вас проведать, отпуск недельный дали.
Он промычал что-то под нос и снова задумался.
— А что, деда?
— Ты понимаешь, Федя, хочу просить тебя об одном деле, хотя несподручно тревожить, коли ты не у делов.
— Я готов на любое дело, чем смогу, тем и помогу, — заверил я старика.
— Сумлеваюсь я по пожару у Зайцевых, не согласный я, что они сами погорели. А тот уполномоченный, что приезжал, — пьянчуга, сдается, несусветный! Ходил только бражничал, а не разбирательством занимался.
— Почему сомневаешься?
— Да штуковина тут одна меня под сомненье поставила. — Он проворно встал. — Ты погоди тут, я чичас. — И скрылся в сенцах.
Вышла Тася, пригласила обедать. Одновременно появился дед, держа в руке какую-то железку.
— Ты погоди, голубка, мы малость покумекаем и скоро будем.
— Деда, он с дороги, — предупредила девушка.
— Ничего, Тася, потерплю — дело, видать, интересное, — сказал я подруге.
Она присела с нами на крыльцо.
— Видишь эту штуку? — Дед протянул железку. — Это крючок. Я подобрал его на пепелище у Зайцевых, припоминаю, что он висел у них на дверях, им они запирались каждый раз, когда ложились спать. На-ко вот, посмотри на него.
Я взял. Крючок как крючок, самодельный, вот только разогнут почему-то.
— Сдается, что неспроста он выпрямился, — продолжал дед. — Помозгуй-ка, как он сам-то разогнулся? Кто-то же его выдрал?
— Может быть, те, кто тушил пожар, сорвали его: ведь старики были закрыты изнутри.
Дед поднял палец кверху и многозначительно поглядел на меня.
— Однако ты все-таки обмозгуй это дело, японский бог!
Дед Евлампий, минуту назад загоревшийся идеей опровергнуть выводы уполномоченного о том, что пожар в доме Зайцевых произошел сам по себе, вдруг пригорюнился, сгорбился и молча уставился в одну точку.
Тася мигом уловила эту перемену в старике и укоризненно посмотрела на меня.
— А еще-то что ты, деда, припас для Феди? — спросила она.
Дед снова оживился:
— Ишо я засумневался, когда увидел, что обгоревшие старики лежали на полу рядышком. Видимо, они спали на разных койках и, сдается, не могли в дыму приползти друг к дружке, лечь обок и так рядышком погореть. Прикинь-ка тут, паря, японский бог!
Он зло сплюнул.
Я вдруг вспомнил слова Каверзина, который говорил, что при сомнительной смерти родственники или знакомые умершего зачастую склонны выискивать виновника, хотя после вскрытия трупа становится очевидным, что человек умер своей смертью. В таких случаях надо внимательно выслушивать, а потом разумно и тактично разъяснять обстоятельства дела близким. Я понимал, что дед Евлампий был именно тем знакомым, который убедил себя в том, что стариков кто-то сжег, и теперь высказывал свои догадки по этому поводу.
Материалов расследования по факту пожара у меня нет, они где-то в нерчинской милиции, поэтому чего-либо конкретного деду ответить сейчас я не мог, но сказанное им меня все-таки заинтересовало.
— А тому уполномоченному ты, деда, об этом говорил?
— Пробовал, да он отмахнулся, иди, мол, старый, отсюда со своими причудами. Некогда ему было разбираться... Думал было тебе отписать, да смекнул, что скоро сам заявишься к молодухе-то.
Тася, услышав последние слова, резко встала.
— Ой, мужички, не пора ли вам идти обедать? Все, наверное, уже остыло, — весело сказала она и скрылась в дверях сеней.
Дед выбил трубку о край крыльца, поднялся и тронул меня за плечо.
— Ну, пошли, паря, чаевничать, а то и правда, брюхо присосет к спине.
— А с этим делом надо разобраться как следует, завтра же займусь, — заверил я старика.
Проснулся я с первыми петухами, вернее, меня разбудил странный крик хозяйского петуха. Раньше я никогда не слыхал, чтобы петух так своеобразно пел: сначала он хлопал крыльями, как все петухи, потом издавал булькающий звук, напоминающий шум падающей воды в пустую железную бочку, и дотягивал срывающимся фальцетом свое неизменное «ку-у-у». Через щели кладовки, где я спал, начали пробиваться матовый свет и легкая утренняя прохлада. Покашливая, вышел из избы дед. Было слышно, как он, причмокивая, раскуривает трубку, потом подошел к кладовке и постучал костлявыми пальцами.
— Вставай, паря, а то запоздаем.
