Перед строем — Ромашов.
Потому что Карпов отбыл в Управление, сообщив напоследок, что ими лучше всего было бы сваи заколачивать. Или даже пополнить какое-нибудь родильное отделение. Если, конечно, там своих рожениц не хватает. Поскольку он уверен, что даже беременные бабы могли бы действовать слаженней и четче.
— Итак, товарищи бойцы, — со вздохом начинает Ромашов разбор действий группы.
И закатное солнце освещает его хмурое лицо…
В половине восьмого автобус привез группу назад в расположение. Переодеваясь, Плетнев чувствовал себя измочаленным. И, пожалуй, не он один. Во всяком случае, на те шуточки и подначки, что, как правило, звучат в раздевалке утром, вечером ни у кого запала не хватает. Все сидят молча, устало шевелят босыми пальцами. Если кто-нибудь балагурит и смеется, вернувшись с полигона, значит, он провел день в тамошнем медпункте. Или в столовой. Но, конечно, если не считать Зубова. Этот вечно гогочет и подначивает…
Астафьев сегодня почему-то никуда не спешил. Обычно он в раздевалке не задерживался. Покрутится перед зеркалом, пригладит свои пшеничные кудри, напоследок ручкой сделает — и только его и видели. Утром, если выдавалась минута, рассказывал, бывало, как и с кем провел вечер. Понятно — он москвич, школьных приятелей полно. И учился в Москве. А сразу после школы поступил, ясное дело, в Верховку — то есть в Московское командное пехотное училище имени Верховного совета. Так сказать, по стопам отца. Это и понятно. Династии ведь не только пекарей, токарей да слесарей бывают… В общем, друзей и подруг у него навалом, всегда есть с кем вечер скоротать. Так-то он симпатичный парень, особо не выпендривается и вовсе не дурак, вопреки тому, что в песенке поется: «…У папы три звезды и два просвета — устроил папа сына-дурака в Училище Верховного совета!..» Плетнев даже удивился, когда узнал, что он из генеральской семьи. И молодой еще, пацан во многом… Молодой-то молодой, а пару раз Плетневу довелось наблюдать, как Астафьев с девушками себя ведет. Такой становится томный, изящный… так смотрит васильковыми глазами! Фу ты, ну ты!.. Одно слово — золотая молодежь.
Сам Плетнев родился в Сочи, там и школу кончил. Потом Ташкентское танковое училище. Впрочем, оно только зовется Ташкентское, а дислоцируется на самом деле в Чирчике… Вышел офицером, два года отбухал в танковой дивизии под Оренбургом. Затем жизнь маленько повернулась, и следующие три он командовал учебной ротой в Голицынском высшем пограничном политическом училище. Училище не простое — при КГБ. Ну и вот: года нет, как здесь очутился. Даже еще, честно сказать, в Москве не вполне освоился. Суетно как-то.
— Не торопишься? — невзначай спросил он.
Надо было передать «спасибо» от Кузнецова, а здесь, в расположении, не хотелось лишнего говорить.
— Я-то? — Астафьев пожал плечами. — Не особо. Может, по пиву?
— По пиву? — Плетнев вообразил себе дымные внутренности пивнушки и помотал головой. — Ну его. Хотел вечерком английским позаниматься… Пошли просто пройдемся?
— Пошли, — согласился Астафьев. — А ты все долбишь?
Плетнев мельком глянул на него — не насмехается ли. Астафьев язык лучше знал. Спецшколу кончил. И репетиторы…
— Ну да.
— Дело хорошее, — Астафьев поднялся со скамьи, накинул куртку. Повернулся туда-сюда перед зеркалом. Удовлетворенно улыбнулся. — И впрямь, пошли. Погодка-то — видишь какая!
— Какая? — не понял Плетнев.
— Наркомовская, вот какая!..
— Ишь ты, наркомовская, — Плетнев невесело хмыкнул. — Скажешь тоже.
Но вечер и впрямь был замечательный — теплый и сухой. На бульваре царило состояние всеобщей беззаботности: стайки смеющихся девушек, пацанва на великах, старики хмурятся за шахматами, женщины судачат на скамьях…
Все это резко диссонировало с обстоятельствами собственной жизни Плетнева, и он, поглядывая по сторонам, невольно хмурился.
Некоторое время шагали молча.
— Здорово он тебя сегодня, — заметил в конце концов Астафьев. — По расширенной программе…
— Кто? — Плетнев так недоуменно сморщился, будто не понимал, о чем идет речь.
— Ну кто? Карпов.
— Эка невидаль! Если б впервые…
Плетнев независимо пожал плечами и сплюнул.
Астафьев хмыкнул.
— Да ладно тебе, не переживай, — сказал он. — Не уволят. Вообще, он к тебе не по делу пристает. Другие тоже иногда опаздывают, и ничего. Просто ты независимость свою демонстрируешь.
Плетнев опять поморщился. Нужны ему эти утешения!..
— Ничего я не демонстрирую, — буркнул он. — Приказы исполняю. Что еще надо?
— Ты сам не замечаешь. Как бы сказать… ну, понимаешь, ты внутренне слишком независим. А он нутром чует. Ты ведь ему подчиняться должен беспрекословно. И самым умным считать. Я начальник — ты дурак…
Плетнев молча посмотрел на Астафьева.
— А ты внутренне зависим?
— Не знаю, — Сергей пожал плечами. — Наверное, я внутренне более зависим, так я скажу…
— И я не знаю, — мрачно сказал Плетнев. — Зависим, не зависим… Я себя веду, как устав предписывает! Подчиняюсь старшему. Что еще? — не наизнанку же вывернуться!
Навстречу им чинно шагали три пигалицы в похожих светлых плащиках. Миновав, дружно прыснули. Астафьев посмотрел вслед, потом спросил, подмигнув:
— Видал?
— Видал, видал, — хмуро отозвался Плетнев.
— Эх, девчонки-то, девчонки что делают!.. — вздохнул Астафьев. И вдруг заявил: — Жениться тебе нужно, вот что я скажу!
Кое-какие мысли на этот счет, касавшиеся Лизы Голиковой, с которой дружила его младшая сестра Валька, Плетнева когда-то посещали, но он совершенно не собирался ни с кем ими делиться.
— Думаешь? — спросил он тоном, в котором звучала если не угроза, то как минимум предостережение.
— Я же знаю, чего ты хочешь, — пояснил Сергей.
— И чего же?
— Да перестань, — отмахнулся он.
Чего Плетнев хотел, он и в самом деле знал. Потому что сам хотел того же. И все в подразделении… ну или почти все — те, во всяком случае, кому возраст еще позволял, — хотели этого. А именно — попасть в ПГУ. То есть в Первое главное управление КГБ. Потому что разведчиками становились именно там.
— А времена сам знаешь какие, — вздохнул Астафьев. — Без поддержки ничего не выйдет. К тому же, понимаешь… Вот отец всю жизнь учил восточные языки. Штук восемь знает. Персидский, дари, пушту, пехлеви… еще диалекты какие-то. И судьба его — Афганистан. А мне этот Афганистан совершенно не интересен. И восточные языки не интересны. Я английский, французский, немецкий, итальянский с большим интересом учу. Не знаю, как ты, а я хочу работать по Европе. Или по Канаде. Понимаешь?
— Понимаю, — отозвался Плетнев.
— Только, говорю, времена такие, что без соответствующей поддержки ни Канады, ни Европы не видать, как своих ушей. А если, например, жениться, — сказал Астафьев, усмехаясь и понижая голос, — и если, например, ее папа член ЦК, то… Разве он для единственной дочки чего-нибудь пожалеет?
Плетнев и раньше от их разговора был не в восторге, а теперь он ему совсем разонравился. Конечно, он понимал, что Сергей шутит. И немного подначивает. Но ведь в каждой шутке есть только доля шутки, верно? И, с другой стороны, шутки шутками, а у Астафьева-то отец генерал-лейтенант, а потому и
