— Да! Он назывался МИГ и еще какая-то цифра, я забыл.
— В Пакистане? Там никогда не было наших самолетов!
— Были, — упорно возразил старик, — я же помню. В День Республики, в марте шестьдесят шестого года на военном параде мой сын летел на МИГе, а по площади шли ваши танки. Я даже гордился, что это русская техника, хвастался, что я тоже русский… А через день самолет врезался в гору… С тех пор Гаури без отца, ей тогда был всего год…
Слезы текли по щекам старика, он не замечал их, погруженный в воспоминания. Олегову стало неловко, он почувствовал себя мучителем.
— А его мать… То есть, ваша жена?
Старик пожевал бороду, вытер мокрую щеку и ответил:
— Мы отступали пешком, у нее был тиф. Я оставил ее в маленьком грязном кишлаке, на краю пустыни. Отдал декханам все деньги, которые у меня были, просил выходить… Ее звали Варя. Варя умоляла не оставлять сына, взять с собой. Мы шли по пустыне, свою воду я отдавал ему, кормил только грязным изюмом, больше ничего не было. Мальчика выворачивало кровавым поносом, но я донес его до оазиса… Вот моя Варя…
Старик достал из глубины грязных серых одежд фланелевую тряпочку и, бережно развернув ее, достал золотой медальон без крышки.
— Крышечку пришлось продать, иначе бы мы умерли от голода.
Олегов бережно взял в руки медальон, женское лицо было трудно различимо, краски местами осыпались. Олегов вздохнул.
— И что, не пытался найти?
— В посольство меня даже не пустили. А потом даже приказали афганцам, чтобы мне запретили играть в хороших ресторанах…
— Это еще почему?
— Не только мне. За антисоветскую пропаганду, — важно прошепелявил старик.
— Ну, дед, ты даешь! В твоем возрасте как-то не солидно. А как же ты агитировал?
Старик откашлялся и неожиданно помолодевшим голосом запел:
— Конфетки- бараночки,
Словно лебеди-саночки…
Поперхнувшись, он зашелся тяжелым кашлем. Олегову неловко было глядеть, как трясется его голова, как старик серым рукавом ветхого халата вытирает слюну. Откашлявшись, старик снова заговорил, путаясь в своих воспоминаниях. Олегов слушал его, ерзая от нетерпения, время летело, но неловко было как-то прервать старика, снова рассказывавшего о пустыне, каком-то пороховом заводе в Кабуле, построенном на золото советской России, попытке диверсии, ранении, двенадцати месяцах в кандалах, бегстве и поисках ребенка в притонах, переходе по козьей тропе через линию Дюранда в Британскую Индию, вдруг превратившуюся в Западный Пакистан…
— А сетх, он что, друг тебе? — грубовато перебил старика Олегов.
— Хозяин. Меня ведь из ресторана выгнали еще в семьдесят девятом, как вы сюда пришли. Гаури маленькая еще была, по российским понятиям маленькая, а здесь двенадцать лет — уже невеста. Так я и задолжал брату Маскуда, упокой его душу, Господи, хороший был человек. А приехал Маскуд, хотел сначала простить долг, а как узнал про внучку, совсем закабалил…
— А что с братцем его случилось? — рассеянно спросил Олегов.
— Ваши убили, — нехотя произнес старик и тяжело вздохнул.
— За что?
— Ни за что. Из Индии на свою же свадьбу вез в Кабул подарки. Ваш офицер подстерег под Фаррахом, ограбил и всех убил, в пропасть сбросил.
— Врешь!
— Люди говорят… — неопределенно произнес старик и добавил, — Раньше советских все любили, в дуканах и на базаре сразу бакшиш давали. Кто в России был, того уважали больше, чем того, кто был в Мекке. Все думали, что советские — какие-то особые люди, бензин и хлеб даром дают. А потом пришли вы сами…
Последнюю фразу старик произнес с горечью. Олегову стало неловко, он попытался что-то сказать:
— Так бензин и хлеб и сейчас даром даем.
— Да я ведь и не спорю, — тяжело вздохнул старик и задумался.
— Ладно старик, давай без политики. Где ты живешь?
— В Ашокан- Арофане.
— Это что за место?
— В старых кварталах, за Мейвандом.
— А как переводится этот твой Ашофан.
— Никак. Два брата жили, святые Ашокан и Арофан. У нас в квартале и похоронены.
— А Гаури?
— Что Гаури? — испуганно спросил старик.
— Где живет? У тебя или у Максуда?
— Пока у меня.
Вид у старика стал больной и затравленный.
— А потом? — с беспокойством спросил Олегов.
— Я много должен. Максуд требует ее продать в публичный дом или отдать ему.
— Сколько ты ему должен?
— Хочешь перекупить? — в глазах старика вспыхнула искорка злобы.
— Старик, ты из ума выжил. Мы с тобой россияне, — Олегов хлопнул старика по плечу, — Как тебя зовут, откуда ты родом?
— Платоном меня зовут, из Вятки я.
— Черт, я даже не припомню, как эта Вятка сейчас называется…
— То ли Жданов, то ли Жуков, — пожал плечами старик, — только ты остерегись становиться поперек Максуду, он тебя как паук муху высосет заживо. Отвези меня назад, только подальше высади, а то увидят — этой же ночью голову отрежут.
— Не пугай, Платоныч, — усмехнулся Олегов, — мне уже нечего бояться. Слушай, а если бы я у тебя Гаури купил, ты б долго торговался?
Олегов спросил это со смешком и внимательно посмотрел на старика. Старик открыл было рот, чтобы ответить, как вдруг оба они вздрогнули от окрика:
— Боро!
С окриком распахнулась дверца кабины со стороны водителя, прямо на Олегова смотрел обрез, который держал в руках афганец лет тридцати, усатый, похожий на Сталина. Афганец кивнул Олегову головой, давая понять — выходи.
Вот мерзавцы, подумал Олегов, его автомат остался со стороны старика, да и под дулом не очень-то развернешься в кабине.
— Хуб, выхожу, — ответил Олегов и стал выходить, двигаясь медленно, неторопливо, стараясь сосредоточиться и осмотреться. Из-за кузова вышел второй парень, помоложе, в руке у него был длинный нож. Старик сжался, сгорбился на своем месте, закрыл лицо сухими ладонями и что-то шептал. Только сейчас Олегов заметил, какие изломанные у старика ногти.
Олегов спрыгнул, улыбнулся усатому «Сталину» , сунул руку в карманы и дружелюбно спросил:
— Мужики, ну что вы такие простые?
Усатый что-то зло крикнул, жестом левой руки требуя поднять руки. Олегов пожал плечами и медленно вынул руки из карманов, медленно стал поднимать их.
— Пожалуйста…
…Он поднимал руки, с усмешкой глядя, как меняется выражение лица «Сталина» от злой решительности к растерянности и страху.
— Да ты что, мужик, испугался? — ласково спросил Олегов, игриво крутя на указательном пальце
