– Ненавижу быт, – говорила она, задумчиво глядя в окно на столпотворение панельных пятиэтажек, – ненавижу убогую жизнь своих родителей. Ненавижу этот диван. – Она стукнула кулаком по спинке моего дивана. – Моя подруга вышла замуж за японца. Страшон, как Квазимодо, зато богат, как Крез. Купил ей квартиру на Патриарших. Одно хорошо – она в Москве живет, а он в Токио. Но каждый месяц приезжает, зараза. Она его видеть уже не может. Зато у нее четыре шубы и личный тренер по аргентинскому танго. И каждый год она путешествует на Гавайи. Полюбились ей именно Гавайи, понимаешь ли…
Прикрыв глаза, я представила себе голубоглазую холеную даму с сытой улыбкой. На фоне океанского загара зубы кажутся белоснежными драгоценными жемчужинами. Вот она лениво бредет по влажной полоске оранжевого песка, и на песке этом остаются размытые следы ее холеных ступней. А на шее у нее – ожерелье из побрякивающих при каждом шаге розовых раковин. А в завитых волосах ее, возле уха, приколот пышный красный цветок.
У моей матери есть состоятельная подружка тетя Алла. А у тети Аллы этой, в свою очередь, есть машина «Шкода», квартира в центре, шуба из песца, хрусталь из Праги и любовник из социальных верхов. Иногда богатая тетя Алла приглашает маму в гости. Каждый раз после такого визита мама надолго запирается в ванной. А потом появляется оттуда с красными припухшими глазами и с натянутой улыбкой поучительно говорит: «Никогда нельзя завидовать чужому». И еще указательный палец вверх поднимает, для пущей убедительности. Как будто бы это мы с отцом кому-то позавидовали.
Так и я посоветовала Николь: не завидуй чужому. А сама, признаюсь честно, не могла выкинуть из головы медленно остывающий пляж.
– С замужеством у меня ничего не вышло, – сказала Николь, – я думала, что поймала крупную рыбку, радовалась, дура. Но нет, оказалось – малек. Крупные рыбы давно разобраны и сидят в чьих-то аквариумах. Но ничего – я добьюсь всего сама. И ты мне поможешь.
– Не знаю, – протянула я.
Покрытая алыми царапинами физиономия больше не казалась мне такой уж многообещающей.
Тем не менее, как только лицо пришло в норму, Николь потащила меня в модельное агентство «Дженерал». Она-то, как одна из пяти финалисток конкурса, уже числилась в базе данных. Не могу сказать, что меня приняли с распростертыми объятиями. Сидевшая на секретарском месте худенькая красавица с капризно сложенными губками долго не хотела пускать меня в кабинет генерального директора. Борис Бажов лично решал вопрос о том, достойна ли та или иная модель попасть в каталоги «Дженерал».
– Кастинги закончились, приходите весной, – жестко сказала она, – сейчас набора моделей нет. У нас и так девчонок слишком много, всех не можем обеспечить работой.
Она говорила так важно, словно агентство принадлежало лично ей. Николь звенящим шепотом объяснила, что секретарша – сама из бывших «вешалок», неудачливых, поэтому ею руководит не здравый смысл, а ревнивая злость.
После получасовых пререканий мне все же удалось просочиться в директорский кабинет. Бажов меня сразу вспомнил и без особенного энтузиазма предложил заполнить анкету. Вопросы были стандартными – рост, вес, объемы, цвет волос и глаз, размер ноги, увлечения, знание иностранных языков. В этой графе я гордо написала – английский свободный, вспомнив, как легко и свободно я расхаживала по комнате с англо-русским словарем на голове.
Портфолио у меня уже было (с конкурса остался пухлый альбомчик с фотографиями), худо-бедно передвигаться по подиуму я умела, так что могла приступить к модельным будням, минуя утомительный и дорогостоящий процесс обучения.
И началась пора кастингов.
Кастинги, кастинги, кастинги…
Иногда я бывала на четырех отборах в день. И все без толку – почему-то работодатели всегда предпочитали других. Николь, грустно ухмыляясь, сетовала, что в модельном бизнесе больше тратишь, чем зарабатываешь. И она была права.
В Москве не так уж и много приличной работы для манекенщиц. Зато претенденток на нее – тысячи. А ведь модель должна быть всегда в хорошей форме, на замарашку никто из работодателей и не посмотрит. Маникюр, педикюр, солярий, фу-ты ну-ты, эпиляция, всегда целые колготки и нестоптанные туфли – и все эти удовольствия денег стоят.
Но вот наконец меня пригласили участвовать в каком-то заштатном показе мод. Смешно вспоминать – на своем первом показе я демонстрировала ночные рубашки какого-то провинциального заводика. Уродливые хлопчатобумажные хламиды, которые даже на безупречных фигурках манекенщиц смотрелись антисексуально. Зато с тех пор – пошло-поехало. Меня заметили и начали наконец приглашать на работу. Нет, на престижные показы и фотосессии рассчитывать не приходилось. Такой работы в России раз-два и обчелся. Мы с Николь довольствовались «объедками» со стола более успешных манекенщиц. Меня сняли для странички моды молодежного журнала, и в массовке художественного фильма, и для рекламного плаката салона красоты. Мое портфолио постепенно толстело, как легкомысленная любительница ватрушек. Я даже кое-что зарабатывала.
Так пролетел год. Мне исполнилось пятнадцать лет, и я решила бросить школу. Маме я сказала, что это просто пауза, потому что время необходимо мне для работы. Нельзя работать урывками, если ты хочешь чего-то добиться. Именно так я и сказала, серьезно глядя ей в глаза.
Маме оставалось только сокрушенно покачать головой. В последнее время от ее былой боевитости не осталось и следа.
– Ты взрослая, тебе виднее, – сказала она.
А ведь всего год назад она заставляла меня долбить никчемный английский. Сложно поверить, что такие метаморфозы могут произойти с человеком за столь ничтожное время.
Сама же я знала, что в школу ни за что не вернусь. И Николь меня полностью в этом начинании поддерживала.
– Правильно, нечего там делать, – со смехом сказала она. – Я ведь тоже бросила школу после девятого класса.
– Да? – Я обрадовалась этой новости. Похожая биография сближает.
– А зачем мне учить бесполезную химию и никому не нужную геометрию? – задорно рассмеялась она. – Лучше я разбогатею и куплю себе диплом. Любой, какой пожелаю…
Пролетел незаметно еще один год и…
И вот в полуподвальной просторной квартирке без мебели (только ворсистый ковер на полу да раскиданные по всему периметру разномастные подушки) я, шестнадцатилетняя, завороженно наблюдала за тем, как патлатый Митя-Витя священнодействует с щепоткой белоснежного порошка.
Его приятель, поэт, на самом деле оказался довольно успешным бизнесменом с легкой «дурнинкой». Несколько лет назад он, поддавшись моде, отправился в Индию – тогда вся богемная московская тусовка сменила излюбленную испанскую Ибицу на томный жаркий Гоа. Там-то поэт по имени Ратмир (Митя называл его на египетский манер – Ра) и познакомился с неким йогом, легко обратившим падкого на экзотические приключения бизнесмена в свою веру.
С тех пор Ра развлекался следующим образом: вставал в половине пятого утра, пил горький густой отвар из каких-то веселящих трав и потом полтора часа стоял в позе халасана (то есть в стойке на голове), нарушая сладкий предрассветный сон соседей пронзительными монотонными мантрами. Еще он писал стихи о карме и сансаре, на мой взгляд, бездарные. Впрочем, не мне судить – Мите-Вите они, судя по всему, нравились. Мяса он не употреблял, презрительно именуя котлетки «прессованными трупами», не курил и не пил. Но кокаин, похоже, отлично вписывался в его новые реалии. В этом удовольствии московский йог Ра отказать себе не мог.
– Каких красивых женщин ты привел, – сказал он вместо приветствия, глядя на меня в упор.
Взгляд у него был странный, тяжелый. Как у гипнотизера, который пытается внушить вам чувство легкого беспокойства. Полагаю, Ратмир долго репетировал перед зеркалом, чтобы научиться вот так вот, не моргая, смотреть на ошарашенного собеседника.
– Спасибо, – пробормотала я, протискиваясь внутрь.
За моей спиной неловко переминалась Николь. Я знала, что ее раздражает, если некто мужского пола оказывает внимание мне, игнорируя ее. Такой уж у моей подруги характер – ей во всем надо быть первой. Хотя, если честно, обычно так и получалось. Мужчины всегда предпочитали ее, как более яркую,
