И не ошиблась!
Распахнувший передо мной дверь Петр Афанасьевич изменился в лице.
– Вы и есть Алена? – выдохнул он, все еще не веря своим глазам.
Я улыбнулась и скромно потупилась. Я была «в образе», платье и прическа управляли моим поведением, как кукловоды безвольной марионеткой.
Он взял меня под руку и втянул в квартиру. К свиданию Петр Афанасьевич приготовился старомодно – свечи, круглый столик в центре комнаты, шампанское в серебряном ведерке, мороженое, фрукты… Диван разобран, на нем – свежее белье, видимо, чтобы девушка не забывала, что ее не жрать сюда позвали.
Сам Петр Афанасьевич оказался низкорослым пузатым старичком с красноватым лицом гипертоника, жилистыми руками и торчащими из-под бархатного халата тощими ножками.
– Аленушка… Я даже не знаю, что сказать, – заволновался старец, прикладываясь губами к моей руке.
Сквозь стойкий аромат дорогой туалетной воды пробивался слабенький, но вполне ощутимый лекарственный запашок. Это было трогательно. И сам он выглядел трогательным – со своими ножонками, подрагивающими седыми ресницами и влажными влюбленными глазами. В районе солнечного сплетения склизкой медузой шевельнулась жалость. А жалость, как известно, одна из движущих сил женского полового влечения (особенно если речь идет о русской женщине, по самой своей природе склонной к жертвенности, рефлексии и красивому мазохизму).
– Скушайте винограду. Или, может быть, персик?
– Спасибо, я лучше шампанского выпью, – я уселась на краешек стула.
– Конечно-конечно, – засуетился он, дрожащими пальцами открывая бутылку.
Он никак не мог справиться с пробкой, пришлось в итоге забрать у него бутылку и, по-гусарски ею встряхнув, прицельно хлопнуть пробкой в напольную пепельницу. Я разлила сладкую пену по хрустальным бокалам, а Петр Афанасьевич не сводил с меня восхищенного взгляда. Боже мой, неужели с этим чудом мне придется спать?
– Аленушка, вы так похожи на мою покойную супругу… Она тоже была женственной и милой, но с мальчишескими замашками. И у нее тоже были рыжие волосы… Аленушка, распустите косу, доставьте удовольствие старику.
Глядя на него исподлобья, я жестом стриптизерки вынула из волос шпильку с жемчужиной. Медленно разворошила косу пальцами, раскидала локоны по плечам.
– Невероятно, – восхищенно ахнул старик. – Алена, вы чудо, идеал…
«А как же Жанночка?» – подмывало меня спросить, но я удержалась, ибо была не соблазняемой гимназисткой, а проституткой и место свое знала.
– Вы меня уж простите за… это, – он с некоторым пренебрежением кивнул в сторону разобранной постели.
– В смысле? – непонимающе захлопала ресницами я.
– Алена, я ожидал земную женщину и собирался вести себя с вами, как с земной женщиной… А ко мне пришел ангел.
Я икнула.
– Хотите, я покажу вам фотографии своей покойной супруги?
А потом мы сидели рядышком на диване, и никто не вспоминал ни о виагре, ни о том, что за мой визит Петру Афанасьевичу придется уплатить не менее пяти сотен по курсу Центробанка. На моих коленях лежал толстенный фотоальбом в кожаном переплете. Почти со всех снимков строго смотрела в объектив женщина с породистым, чуть удлиненным лицом. В начале альбома она была молоденькой – на ее щеках танцевали смешные ямочки, ее волосы были растрепаны, а платья – кокетливы. По мере перелистывания страниц ее лицо старело, мрачнело и скучнело. На последнем снимке была запечатлена пожилая женщина с жиденькой седой косицей, уложенной на манер Юлии Тимошенко, в добротном каракулевом пальто.
– Последняя фотография Анечки, за три недели до смерти, – прошептал Петр Афанасьевич, – инфаркт, в два дня сгорела. Она была старше меня на восемь лет.
Я удрученно молчала – не знала, как реагировать на его обнаженное сдержанное горе.
– Аленушка, а вы можете остаться на ночь?
– В принципе могу, наверное, – засомневалась я, – только вот…
Он приложил сухой палец к моим губам:
– Не надо, не озвучивайте. Я все понимаю. С вашим Пабло я договорюсь, я уплачу. Бедная вы моя… Сонечка Мармеладова.
– Не драматизируйте, – тихо попросила я, – я не униженная и оскорбленная, а избалованная московская девушка, которая сама выбрала такую профессию и ни о чем не жалеет.
Петр Афанасьевич постелил мне отдельно, в своей спальне. Сам же ночевал на диване в гостиной. А утром, наливая мне английский чай (у него, гипертоника, кофе дома не водился), старик выдал:
– Аленушка, я не спал всю ночь. Думал о нас с вами, о наших отношениях.
Я усмехнулась – с каких это пор совместное распитие теплого шампанского возводит случайную городскую встречу в ранг «наши отношения»?
А разволновавшийся старикан тем временем подорвался со стула, как будто бы его оса в причинное место ужалила, рухнул передо мной на одно колено (при этом сустав его хрустнул так угрожающе, что я даже испуганно вздрогнула) и с триумфальным «Вот!» протянул мне пыльную бархатную коробочку.
– Что это? – удивилась я, уже зная наверняка, что внутри окажется какая-нибудь побрякушка его покойной жены.
Я не ошиблась.
– Обручальное кольцо Аннушки, – выдавил Петр Афанасьевич, – посмотрите. Я заказывал его у известного ювелира. Конечно, с деньгами тогда было туго, поэтому в колечке не брильянт, а рубин. Но это самое дорогое, что у меня есть.
В пахнущем молью бархатном нутре сверкнул кровавый блик отшлифованного камня. Я захлопнула коробочку и вернула ее старику, хотя обычно не имею дурной привычки разбрасываться подарками.
– Я так не могу. Извините, Петр Афанасьевич, понимаю, что вы от чистого сердца, но, правда, не могу.
– Простите. Аленушка, ну как я не понял. Вы заслуживаете нового колечка. С самым большим брильянтом, который нам только удастся отыскать в Москве. Ну что, позавтракаем и отправимся в турне по ювелирным? – его глаза блестели, как у восьмиклассника, столкнувшегося с перспективой вместо сдвоенной геометрии выпить с дворовыми мальчишками пивка.
Мне потом многие говорили, что я, дурочка, не понимаю своего счастья, и так далее… Петру Афанасьевичу было всего шестьдесят пять, но сердце его было слабым, долго он бы не протянул, детей у него не было, и я могла бы унаследовать гигантское его состояние. Забегая вперед, скажу, что после того свидания он и, правда, пожил недолго – полтора года…
Но я поступила как поступила. А именно – заплела спутавшиеся за ночь волосы в косу, поблагодарила его за гостеприимный прием, попрощалась, а уже в дверях, не в силах просто так оставить за спиной его желтое морщинистое лицо, наклонилась и поцеловала его в губы.
Говорят, после той ночи Петр Афанасьевич больше никогда не пользовался услугами девушек Пабло.
А Жанночка, вернувшаяся из Швейцарии с гладкими ляжками и обнаружившая отсутствие самого верного своего обоже, еще долго на меня дулась. Да и до сих пор, встретившись случайно в ресторане или клубе, мы демонстративно не здороваемся.
Осень я встретила в VIP-зале аэропорта «Шереметьево».
Первый слякотный день, без предупреждения обрушившийся на разморенных затяжным теплом москвичей, а я – во вьетнамках из кожи питона на голую ногу, в платье-комбинации, в ангорском болеро, которое мне невероятно шло, но никак не спасало ни от кондиционированной прохлады, ни от осенней хандры. Опустошив дьюти-фри, накупив бессмысленной косметики и три одинаковых флакона духов (зачем?! зачем?), я попивала коньяк, разбавляя его горьковатым тоником.
Хотелось плакать. И спать. Меланхоличные особы вроде меня всегда встречают осень непрошеными истериками. Создавалось впечатление, что невыносимый московский октябрь с его сквозняками, серой
