лезвие бульдозера врезалось в ствол у самого его основания, разрубая могучие корни. Даже на такой высоте было слышно, как заскрипел и застонал беззащитный исполин. Эти звуки напоминали предсмертные крики раненого животного. Через мгновение дерево, не устояв, рухнуло на землю, и гул от его падения печальным эхом разнесся над оскверненным лесом.
Дэниел отвернулся. Взгляд его упал на Сепу, присевшего на ветку рядом. Сепу беззвучно плакал, слезы обильно текли по изрезанным морщинами темным щекам старика и капали ему на грудь. Никогда в своей жизни Сепу не испытывал такого сокрушительного, жуткого горя. А слезы все лились и лились, ослепляя несчастного бамбути.
Дэниел опустил голову, не в состоянии больше выносить этот кошмар, рывком снял с плеча камеру и начал снимать.
Он снимал, как со стонами падали одно за другим могучие деревья.
Снимал вымершую голую землю, на которой не осталось ни одного живого существа: ни птиц, ни зверей, ни травы, ни деревьев.
Он снимал металлических монстров, безжалостно вгрызавшихся в землю и выплевывавших ее в кузова самосвалов, выстроившихся длинной цепью, словно муравьи, занятые переноской нескончаемых грузов.
Снимал он и то, как огромные гусеничные тракторы тут же подбирали выкорчеванные деревья и распиливали их на бревна. Целые фонтаны сырых желтоватых опилок взлетали в воздух, когда в стволы с визгом впивались серебристые зубья гигантских механических пил.
Он снимал и передвижные краны, которые переносили бревна на поджидавшие рядом лесовозы.
Стиснув зубы, Дэниел снимал целую армаду обнаженных рабов из племени угали, копошившихся в красной грязи и мостивших дорогу для проходивших мимо них тяжеловозов.
Он снимал уже больше часа, надеясь, что напряженная работа заставит его несколько забыться. Но чем дольше он снимал, тем сильнее в нем вздымалась мощная волна гнева и тем острее он воспринимал чувства женщины, сидевшей подле.
Дэниел понимал Келли без слов: он нутром ощущал ее ярость. И испытывал примерно то же. Последние события и все увиденное еще сильнее сблизило их; впрочем, и раньше они понимали друг друга чуть ли не с полуслова. Теперь же, думал Дэниел, их связывало нечто большее, что заставляло его относиться к Келли с глубочайшим уважением и… нежностью.
Они пробыли на вершине дерева-великана до самой ночи, а потом еще целый час сидели в темноте, словно какая-то неведомая сила не отпускала их, вынуждая вновь и вновь всматриваться в огни металлических хищников, убивавших вокруг все живое, и вслушиваться в их ужасающий рев, от которого кровь стыла в жилах. Этот рев не прекращался ни днем ни ночью, а ненасытные хищники все пожирали и пожирали лес и грызли землю, отравляя все своим ядом и сея смерть.
И только когда разразился ливень, засверкали молнии и зазвучали оглушительные раскаты грома, все четверо осторожно спустились вниз. Примерно через час они добрались до стоянки, где их поджидала встревоженная Памба и носильщики.
Рано утром отряд двинулся сквозь притихший лес обратно в Гондалу. Они останавливались только для того, чтобы Дэниел заснял отравленные, забитые красной глиной реки. На берегу одной из таких рек Виктор Омеру, по колено в багрово-коричневой жиже, глядя в камеру, начал с горечью перечислять надругательства над его страной и ее народом.
Его проникновенный голос дрожал, когда он рассказывал обо всех несчастьях, обрушившихся на его землю. Седовласый темнокожий старик, в чьих глазах светились достоинство и благородство, не оставит равнодушным ни одного нормального человека, подумал Дэниел. Мировое сообщество хорошо знает этого человека, его репутация оставалась безупречной на протяжении многих лет. Виктору Омеру поверят все. Как поверят и тому, что человек, снимавший все это, полностью разделяет позицию бывшего президента Убомо и негодует вместе с ним.
Обратный путь в Гондалу оказался долгим и трудным. Горе и без того подавленных бамбути было просто безутешным. Носильщики, не видевшие всего, что творилось в Уэнгу, вслушивались в каждое слово Сепу и тихо плакали.
К ужасу и недоумению всех пигмеев, на границе, отделявшей священную землю от их исконных охотничьих мест, свершилось то, что потрясло их до глубины души. Совсем неожиданно они наткнулись на следы слона. Бамбути их сразу узнали, и Сепу громко назвал животное.
— Это Одноухий Старик, — сказал он, и все согласно закивали головами.
У этого слона была оторвана половина левого уха, и впервые за много дней пигмеи весело засмеялись. Но смех их оборвался столь же внезапно, как и начался. Внимательно изучив следы, бамбути в ужасе переглянулись. Они застыли, сидя на корточках и помертвев от страха, а потом вдруг горько зарыдали.
— В чем дело, Селу? — встревожено спросила Келли.
— Здесь кровь, — ответил Сепу, — кровь и моча Одноухого. Он ранен. Он умирает.
— Но как же так? — воскликнула Келли. Этого слона она тоже хорошо знала: он частенько встречался ей в лесу неподалеку от Гондалы.
— Его ударил копьем и ранил человек. Кто-то охотится за Одноухим Стариком на священной земле, нарушая все наши законы и обычаи. Посмотри! Рядом со следами слона следы человека, видишь? — И Сепу ткнул пальцем в крошечные отпечатки ног. — И этот охотник — бамбути. Он из нашего клана, и он совершил ужасное святотатство. Он выступил против самого лесного бога.
Пигмеи были в полной растерянности; они в страхе жались друг к другу, словно дети, схватившись за руки, как бы помогая пережить горе. Все, во что они верили и с чем жили испокон веков, рушилось и умирало у них на глазах. А это страшное святотатство навлечет теперь на них неописуемый гнев лесного божества.
— Я знаю, кто это, — взвизгнула Памба. — Я узнала следы его ног. Этот человек — Пири.
Закрыв руками лица, бамбути причитали и плакали, ибо теперь ничто не могло спасти их от жестокого наказания, какое обрушит на все их племя всемогущий лесной бог.
Пири-охотник продвигался в лесу легко, словно тень. Он ступал след в след в огромные подошвы слона, и под его ногами не хрустнула ни одна веточка, не зашелестел ни один высохший листик.
Пири преследовал Одноухого уже третьи сутки и все это время ни о чем другом, кроме старого слона, не думал. Каким-то таинственным образом он словно бы слился с этим животным, и теперь они составляли единое целое.
Там, где слон останавливался поесть мелких красных ягод на дереве селепи, Пири тоже прерывал свой бег, срывал плоды и разжевывал, ощущая их терпко-кислый вкус. Там, где слон останавливался на водопой у какого-нибудь прозрачного ручья, Пири тоже наклонялся к воде, наслаждался ее свежестью, и ему становилось хорошо. Там, где слон оставлял большую желтую кучу, Пири вдруг тоже ощущал, что ему непременно надо освободиться от лишней тяжести в животе. Поистине Пири превратился в слона, а слон превратился в Пири.
Когда наконец Пири настиг его, слон спал в непроходимой зеленой чащобе. Кустарник оказался настолько колючим, что его острые шипы запросто могли поранить человека до крови.
Как бы легко ни двигался Пири, слон почувствовал присутствие чужака и проснулся. Широко растопырив свои большие уши, на одном из которых не хватало целого куска, слон прислушивался к окружающему. Но никаких посторонних звуков его чуткий слух не улавливал. Знаменитый охотник Пири знал, как прятаться от зверя.
Тогда слон распрямил свой длинный хобот, втянул воздух и стал потихоньку выдувать себе в рот. Верхняя губа у него чуть приподнялась, обнажив нежную розовую слизистую, но слон так ничего не учуял. Потому что Пири залег в зарослях с подветренной стороны да еще для верности весь измазался слоновьими испражнениями. Так что человеком от него теперь совсем не пахло.
А затем слон издал глубокий гортанный звук, призывно-рокочущий и мягкий. Слон начал свою песнь. Он пел, чтобы узнать, не бродит ли где-нибудь рядом другой слон или его сон потревожил враг, в чьем присутствии он не ошибся.
Притаившись в густом кустарнике, Пири слушал, как поет слон. А потом, сложив ладони домиком,
