– Нет, мама не очень строгая. Теперь, после болезни, она все мне позволяет. Может быть, она даже позволит мне взять собаку.
– Хочешь, я попрошу ее?
– Да, пожалуйста, попросите! – обрадовался мальчуган. – Тогда мама, наверное, позволит. А какая ваша собака? У нее белые уши, да? Она умеет носить поноску?
– Да, она все умеет. – Барон улыбнулся, заметив, как от его слов у мальчугана разгорались глаза. Сразу исчезла застенчивость, и горячность, до сих пор сдерживаемая страхом, прорвалась наружу. Боязливый, запуганный ребенок с быстротой молнии преобразился в резвого шалуна. «Если бы у его матери за сдержанностью скрывалась такая же страстность!» – невольно подумал барон. Но мальчик уже засыпал его вопросами:
– Как зовут вашу собаку?
– Каро.
– Каро! – восторгался мальчик. Он смеялся и радовался каждому слову, опьяненный тем, что кто-то неожиданно отнесся к нему столь дружелюбно. Барон сам удивлялся своему быстрому успеху и решил ковать железо пока горячо. Он предложил мальчику пойти погулять, и бедный ребенок, изголодавшийся за долгие недели по обществу, был в полном восторге. Он беспечно выбалтывал то, на что его наводил новый друг при помощи безобидных, как бы случайных, вопросов. Вскоре барон уже узнал все о его семье: что Эдгар – единственный сын венского адвоката, принадлежащего, видимо, к состоятельной еврейской буржуазии, что мать не в восторге от пребывания в Земмеринге и жалуется на отсутствие приятного общества; из уклончивого ответа Эдгара на вопрос, очень ли мама любит папу, он уловил, что здесь дело обстоит не вполне благополучно. Ему было почти стыдно той легкости, с какой он выпытал у доверчивого мальчика все эти маленькие семейные тайны. Эдгар, гордясь тем, что кто-то со вниманием слушает его, почти навязывал новому другу свою откровенность. Барон обнимал его за плечи, и Эдгар, от мысли, что все могут видеть его в дружеской беседе со взрослым, мало-помалу забыл о разнице в годах и болтал свободно и непринужденно, как со своим сверстником. Эдгар был, судя по всему, очень умен, не по возрасту развит, как почти все болезненные дети, которые проводят больше времени со взрослыми, чем с товарищами в школе, и отличался необычайно обостренным чувством любви или ненависти. Ни к чему у него не было спокойного отношения; о каждом человеке, о каждом предмете он говорил либо восторженно, либо с таким отвращением, что лицо его перекашивалось и становилось злым и некрасивым. В горячности, с какой он говорил, было что-то необузданное, порывистое, быть может, в этом сказывались последствия недавно перенесенной болезни; казалось, что его угловатость не что иное, как с трудом подавляемый страх перед собственной страстностью.
Барон без всяких усилий приобрел его доверие. Всего полчаса потребовалось на то, чтобы завладеть этим пылким, беспокойно бьющимся сердцем. Так бесконечно легко обманывать детей, эти простодушные создания, любви которых так редко добиваются. Ему стоило только перенестись в прошлое – и он так естественно и непринужденно вошел в тон детской болтовни, что мальчику казалось, будто он разговаривает с равным, и уже через несколько минут от его робости не осталось и следа. Он был счастлив, что здесь, в этом пустынном месте, неожиданно нашел друга – и какого друга! Забыты венские товарищи с их тоненькими голосами и наивной болтовней, вычеркнуты из памяти с этого знаменательного часа. Вся его восторженная привязанность принадлежала теперь этому новому, взрослому другу. Его сердце преисполнилось гордости, когда барон, прощаясь, предложил ему завтра утром опять погулять вместе и уже издали еще раз кивнул ему, как брату. Это была, может быть, лучшая минута в его жизни. Ничего нет легче, как обманывать детей.
Барон с улыбкой смотрел вслед убегавшему мальчику. Посредник был найден. Он знал, что мальчик замучит теперь свою мать рассказами, передаст ей каждое слово, – и он с удовольствием припомнил, как ловко он вставил в разговор несколько комплиментов по адресу матери, неизменно называя ее «твоя красивая мама».
Можно не сомневаться, что общительный мальчик не успокоится, пока не познакомит его со своей матерью. Он сам больше палец о палец не ударит, чтобы сократить расстояние между собой и прелестной незнакомкой; он может спокойно наслаждаться красотами природы и мечтать: он знает, что горячие детские руки прокладывают для него мост к ее сердцу.
Трио
План барона, как обнаружилось в тот же день, оказался отличным, превосходным и удался до мельчайших подробностей. Когда барон – нарочно с некоторым опозданием – вошел в столовую, Эдгар вскочил со стула, поклонился со счастливой улыбкой – и помахал ему рукой; потом потянул свою мать за рукав, быстро и взволнованно что– то шепча ей и кивая на барона… Она, краснея и смущаясь, пожурила его за слишком шумное поведение, но была вынуждена, уступая настойчивому желанию мальчика, взглянуть в сторону барона, который немедленно воспользовался этим и отвесил почтительный поклон. Итак – знакомство состоялось. Ей пришлось ответить на его поклон, но затем она нагнулась над тарелкой и в течение всего обеда больше ни разу не посмотрела на него. Иначе держал себя Эдгар, который все время поглядывал на барона и раз даже попытался заговорить с ним через стол, но это было уже явное неприличие, и мать строго остановила его. После обеда, когда она велела ему идти спать, он стал шептаться с ней, видимо горячо упрашивая ее, и, наконец, получил разрешение подойти к соседнему столику и проститься со своим другом. Барон сказал ему несколько ласковых слов, от чего глаза мальчика опять заблестели, и минуты две поболтал с ним. Потом барон встал и, повернувшись изящным движением к соседке, поздравил несколько смущенную мать с таким умным, развитым сыном, упомянул об удовольствии, которое доставила ему утренняя прогулка, – Эдгар стоял тут же, весь красный от гордости и счастья, – и в заключение стал расспрашивать о его здоровье так заботливо и подробно, что она не могла не отвечать. Незаметно завязалась продолжительная беседа, к которой мальчик прислушивался почти благоговейно, сияя от счастья. Барон представился, и ему показалось, что его имя и титул польстили ее тщеславию. Во всяком случае она была очень любезна с ним, хотя и сдержанна, и даже рано простилась, под предлогом, что мальчику пора спать.
Эдгар попытался протестовать, горячо уверяя, что он ничуть не устал и готов просидеть хоть всю ночь, но мать уже протянула барону руку; тот почтительно приложился к ней.
Мальчик плохо спал эту ночь. В его детской душе радость боролась с отчаянием. Что-то новое вошло сегодня в его жизнь. Впервые он приобщился к жизни взрослых. В полусне он забывал свой возраст, и ему казалось, что он и сам – уже не мальчик. Он рос одиноким, болезненным ребенком, друзей у него было мало. Для утоления потребности в ласке он мог обращаться только к родителям, которые мало им интересовались, да к прислуге. Силу вспыхнувшего чувства нельзя измерять только непосредственным поводом к нему, не принимая во внимание той мрачной полосы тоски и одиночества, которая предваряет все большие события в жизни сердца. Эдгара давно томил тяжелый груз нерастраченных чувств, и теперь он очертя голову бросился в объятия первому, кто показался ему достойным любви. Он лежал в темноте, взволнованный, счастливый; ему хотелось смеяться, но из глаз текли слезы, ибо он любил этого человека, как никогда не любил ни друга, ни отца, ни матери, ни даже бога. Всем своим детским, неискушенным сердцем тянулся он к тому, чье имя впервые узнал два часа тому назад.
Но мальчик он был неглупый, и его не смущала неожиданность этой странной дружбы. Мучило его
