– Вы знаете даму лично… то есть… давно знакомы с ней? – Он явно хочет проявить снисходительность.
– Да, – отвечает Фердинанд.
Козырнув, инспектор поворачивается к двери. Взглянув на Кристину, униженную, вырученную лишь его словом, Фердинанд в ярости делает шаг к полицейскому.
– Позвольте спросить… вот такие ночные налеты устраивают также в отеле 'Бристоль' и других отелях на Ринге или только здесь?
Инспектор, с подчеркнуто служебной миной, пренебрежительно отвечает:
– Я не обязан девать вам справки, я лишь исполняю приказ. Скажите спасибо, что я не очень придираюсь, ведь может оказаться, что данные о вашей даме в регистрационном бланке не столь уж, – он подчеркнул это слово, – основательны.
Фердинанд сжимает кулаки, его душит злоба, он прячет руки за спиной, чтобы не ударить по физиономии посланца государства; однако инспектор, судя по всему, привык к подобным вспышкам и, не удостоив его взглядом, спокойно закрывает за собой дверь. Разъяренный Фердинанд даже не сразу вспоминает о Кристине, которая не сидит, а скорее лежит бездыханным трупом на стуле. Он ласково гладит ее по плечу.
– Видишь, он даже не спросил твоей фамилии… Обычная формальность… вот только этими формальностями они отравляют жизнь и доводят людей до отчаяния. Неделю назад я читал, что… да, вспомнил… одна девушка выбросилась из окна, испугалась, что ее отведут в полицию, будут проверять на венерические заболевания… сообщат матери… И она предпочла броситься с третьего этажа… Я прочитал об этом в газет, две строчки, всего две строчки… Действительно, мелкое происшествие, мы ведь люди неизбалованные… по крайней мере похоронят в отдельной могиле, а не в общей, как прежде… да, дело привычное… в день умирает десяток тысяч, чего уж там один человек, тем более такой, как мы, с которыми все дозволено.
Да, в хороших отелях государство щелкает каблуками и держит детективов, только чтобы у дам не украли драгоценности, там никто не выслеживает ночью так называемого гражданина… А меня стесняться нечего.
Кристина еще ниже опускает голову. Ей вдруг вспомнились слова немочки из Мангейма: '… ночью тут только и ходят из номера в номер'. И еще вспомнилось: белоснежные широкие постели и утренний свет, двери, которые закрываются легко и бесшумно, будто резиновые, мягкие ковры ваза с цветами у кровати. Конечно, там все могло быть красиво, хорошо и легко, а здесь…
Ее передергивает от омерзения. Фердинанд, не зная, чем помочь, бессмысленно повторяет:
– Ну успокойся, успокойся. Все прошло.
Но застывшее тело не перестает вздрагивать под его ладонью. Что-то в ней оборвалась, нервы не выдержали чрезмерного напряжения и трепещут, как телеграфные провода на ветру. Она не слушает его, она только прислушивается к стуку, который продолжается от дверей к дверям, от человека к человеку.
Теперь они на верхнем этаже. Стук внезапно усиливается. Все громче и громче повторяется: 'Откройте! Именем закона!' Наступает короткая пауза, Кристина и Фердинанд напряженно слушают. Опять барабанят в дверь, но уже не костяшками пальцев, а кулаками. 'Откройте! Откройте!' – повелительно рявкает голос. Судя по всему, там отказываются подчиняться. Раздается свисток, топот множества ног вверх по лестнице, и – четыре, шесть, восемь кулаков начинают молотить по двери: 'Немедленно откройте!' Затем следуют оглушительные удары, треск дерева и – женский крик, панический, душераздирающий, пронзивший весь дом насквозь. Грохочут упавшие стулья, кто-то кем-то борется, шмякаются на пол тела, будто мешки с камнями, женский крик переходит в глухой вой.
Кристина и Фердинанд переживают все так, словно это происходит с ними самими. Рассвирепевший мужчина борется там с полицейскими, полуодетую женщину схватили за руку заученным приемом, и она, извиваясь, кричит: 'Не пойду, не пойду!' – кричит, как затравленный зверек. Звенит разбитое стекло, наверное, выдавили окно в схватке. А теперь вдвоем или втроем тащат ее, волокут по полу… через все стены слышно, как она барахтается и как они пыхтят. И вот – ее тащат по коридору, по лестнице, все тише, все подавленнее звучат вопли перепуганной жертвы: 'Не пойду, не пойду! Пустите! На помощь!'
– пока совсем не замирают внизу. Заводится мотор автомашины. Все. Птичка в клетке.
Стало тихо, гораздо тише, чем раньше. Страх тучей окутал весь дом.
Фердинанд, подняв Кристину со стула, целует ее в холодный лоб. Она лежит в его объятиях вялая, неподвижная, словно утопленница. Он целует ее в губы, но они сухие, бесчувственные. Он сажает ее на постель, она валится навзничь, бессильная, опустошенная. Он гладит ее по голове. Наконец она открывает глаза.
– Пойдем! – шепчет она. – Уведи меня отсюда, больше не могу, я не выдержу здесь больше ни секунды. – И внезапно, в приступе отчаяния, бросается перед ним на колени. Уйдем, прошу тебя, уйдем из этого проклятого дома.
– Деточка, но куда… только начало четвертого, до поезда еще два с половиной часа. Куда мы пойдем, лучше отдохни немного.
– Нет, нет. – Она бросает безумный, полный отвращения взгляд на смятую постель. – Прочь, прочь отсюда! И больше никогда… вот так… никогда!
Внизу, у конторки портье, полицейский делал какие-то пометки на регистрационных бланках. Подняв глаза, он кольнул быстрым зорким взглядом спустившуюся по лестнице парочку. Кристина покачнулась, Фердинанд поддержал ее, но полицейский опять склонился над бумагами. И в тот миг, когда Кристина, выйдя на улицу, почуяла свободу, она вздохнула с таким наслаждением, будто ей еще раз подарили жизнь.
До утра еще долго. Но фонари, кажется, уже устали гореть. Все, кажется, устало: переулки – от своей пустоты, дома – от погруженности во мрак, магазины – от запертости, а несколько блуждающих фигур устали нести самих себя. Тяжелой рысью, опустив головы, лошади везут к рынку длинные крестьянские повозки с овощами; встречного прохожего они обдают на миг влажным терпким запахом; потом по брусчатке громыхают молочные фургоны, дребезжа оцинкованными бидонами, и снова все тихо, серо и мрачно. У редких прохожих – подручных пекарей, уборщиков каналов и еще каких-то рабочих – невыспавшиеся, сердитые лица, похожие на серые маски; глядя на них, Кристина и Фердинанд остро ощущают это предрассветное настроение – взаимную неприязнь сонного города и спешащих на работу
