— А ведь это полотенце! — радостно догадался Виктор. — Моя тоже все время полотенцем машет… Такая грозная — прямо не подходи! Ни разу никого не ударила… А что это она говорит? Моя всегда говорит: «Па-ашел отседо-ва!» Смешная…
Юлия радовалась, показывая ему фотографии и слушая его расспросы и рассказы, как радовалась бы, разговаривая с кем-нибудь своим — с папой, или Июлями, или самой мамой Ниной. Этот Виктор из другого мира был вполне нормальным и даже хорошим человеком, и у него была бабушка, похожая на ее маму Нину, а это уже кое о чем говорит. И эту свою бабушку он явно любил. И смотреть фотографии ему было интересно. И расспрашивать о тех, кто на этих фотографиях. И слушать ее рассказы о них. А она радовалась, вспоминая, рассказывая и представляя, как они все будут ее встречать, когда она вернется с целым баулом подарков, да еще с кассетой фильма о Канарах, да еще с полным кошельком…
Размечталась. Разболталась. Потеряла бдительность. И потому не сразу заметила, как что-то изменилось в разговоре и в том, как Виктор смотрел, и как спрашивал, да и сами вопросы были уже какие-то другие. Опять он будто что-то тайное выяснить хотел. Что-то такое, что она будто скрывает. Что он все-таки хочет выяснить? Спросил бы прямо. Не понимает она наводящих вопросов.
— Мне кажется, ты тут на себя почти не похожа. — Виктор очень внимательно всматривался в свадебную фотографию — единственную, которую удалось отпечатать с пленки, отснятой Павлом Игнашиным, почти вся пленка оказалась почему-то засвеченной. — Такое впечатление, что совсем другая девчонка загримирована под тебя. И маленькая какая-то…
Это что, опять наводящий вопрос?
— Это я, — сухо сказала Юлия и потянула фотографию из его рук. — Я, но десять лет назад. За такое время кто угодно может измениться. Здесь даже мама Нина — и то совсем другая. Десять лет, что ж ты хочешь.
— Ну да, ну да, — рассеянно согласился Виктор, не выпуская фотографию из рук и все так же напряженно высматривая в ней что-то. — Может быть, может быть… Муж тебя как куклу на руках держит. Он что, действительно такой большой был?
— Да, такой, — не сразу ответила Юлия и прислушалась, не заворочается ли в сердце глухая привычная тоска. — Ты же Сашку видел. В Москве меня провожал. Они близнецы.
— Ага, помню. — Виктор оторвался наконец от фотографии и теперь смотрел на нее опять как-то подозрительно. — Мне показалось, он старый.
— Сейчас ему сорок, — сказала Юлия. — Десять лет назад было тридцать. Ты это хотел узнать? По- моему, тридцать лет — это еще не совсем старость.
Виктор отвел взгляд, засмеялся, потер ладонью макушку и быстро сказал:
— И мне почти тридцать. Я вроде не совсем старый, а? Стой, не убирай фотографии. Ты мне о детях еще не рассказывала. Вот этот цыпленок — кто? Мальчик или девочка?
Цыпленком была Маша-младшая на руках у бабы Насти. Если бы он спросил о ком-нибудь другом… Или если бы он не назвал Машу цыпленком… Так Машу-младшую мама Нина сразу стала звать. Юлия тут же забыла свою настороженность и даже развеселилась опять, вспомнив, как Маша-младшая изумленно пела свое коронное «А-а-ах!», впервые увидев собственную фотографию. И она стала рассказывать обо всем об этом чужому человеку из чужой жизни, а потом — о Маше-старшей и о Павле Игнашине, за которого Маша- старшая в ноябре выйдет замуж, потому что в ноябре ей исполнится восемнадцать, а Павлу уже тридцать два, и это никакая не старость, к тому же еще пару лет назад всем было ясно, что они обязательно поженятся, как только Маша подрастет. Лучшего жениха в Хоруси нет, и Маша — невеста хоть куда: и умница, и красавица, и совершенно здоровая… Виктор слушал и рассматривал фотографии, особенно внимательно — ту, где две младшие группы чинно сидели на лавочках в саду под присмотром трех нянь и одной воспитательницы.
— Их что, родители никогда не забирают?
Родители? Господи помилуй, какие там родители… Иногда, правда, кое к кому из детей приезжали матери или бабушки, но редко и на пару часов. А у большинства детей если родители и были, то Юлия горячо надеялась никогда в жизни их не увидеть и уж тем более — не отдавать им в руки ребенка, пусть даже на время. Она прекрасно помнила, какими забитыми зверенышами попадали к ним в Хорусь почти все дети, какие диагнозы висели над их стрижеными головами, и была совершенно уверена, что девяносто процентов всех болезней ребенка — это его родители…
И об этом она тоже рассказывала Виктору, и уже не думала о том, интересно ему или нет, с профессиональной точки зрения уж точно было интересно, вон какие вопросы он задает… В этой своей лондонской клинике такого небось не видал. То есть всякое, наверное, видел — алкаши во всем мире олигофренов рожают. Но вряд ли в престижной клинике может оказаться сразу столько детей, которых с самого рождения загоняли в болезнь если не родные папочки и мамочки, так чужие тетеньки и дяденьки, в руки которых дети попадали Божьим попущением и судебным решением об опекунстве.
А потом от болезней разговор плавно перешел на врачей, и Виктор подробно повыспросил все о докторе Олеге, и Юлия с удовольствием рассказала все, что знала, про себя удивившись, зачем бы это Виктору знать, какого роста доктор Олег и брюнет он или блондин… Но, заговорив о докторе Олеге, никак нельзя было умолчать и о его хозяйственных начинаниях, приносящих интернату доход, без которого — хоть в прорубь головой… А заговорив о доходе, никак нельзя было умолчать и о том, что никакого самостийного дохода не хватит на ремонт старого дома, на мебель, учебники, одежду и медицинское оборудование, не говоря уж о лечении в специальных центрах — чтоб они провалились, какие деньги берут… В прошлом году восьмилетней Наде сделали операцию — у нее заячья губа была. За одну операцию и пребывание в клинике — весь доход от теплицы за год. Ну как вот так жить можно?
— Ты всегда все фотографии с собой возишь? — неожиданно спросил Виктор совсем не по теме разговора.
— Куда вожу? — удивилась Юлия. — Мне некуда их возить… Я вообще впервые за все эти годы из дому уехала.
Виктор смотрел на нее непонимающе и недоверчиво и наконец спросил:
— Почему?
Юлия вздохнула. Кажется, она достаточно всего наговорила, чтобы и так понятно было. Что тут еще объяснять…
— А куда мне ездить? И зачем? Да и дорого все это ужасно.
— Ну как, а отпуск… — Он хмыкнул и пожал плечами. — А потом — что значит «дорого»? По-моему, показатель качества жизни — не дорогие тряпки, а хороший отдых. Сейчас-то ты все-таки смогла путевку купить.
— Еще чего! Да если бы даже могла — все равно покупать не стала бы. Я ее выиграла.
— Как это? — удивился Виктор. — В лотерею, что ли?
— В конкурсе. Главный приз.
— Ой, как интересно. — Он оживился, заулыбался, задрал бровь, весело разглядывая ее лицо. — И что это за конкурс был? Спорим — конкурс красоты!
— Ну, в каком-то смысле, конечно, можно считать и так. — Она улыбнулась ему в ответ, принимая комплимент. — Но вообще-то это был скорее конкурс профессионального мастерства. Тоже в каком-то смысле.
— До чего же ты загадочная, Юлия, — сердито сказал Виктор. — Что хоть за конкурс такой? Или об этом даже говорить нельзя?
Вообще-то ей не хотелось об этом рассказывать. Почему-то она стеснялась того, что приходится выставлять свои тряпочки на продажу… Но еще меньше ей хотелось, чтобы он думал, что она выкидывает тысячи на какой-то дурацкий круиз, в то время как весь интернат копейки считает. И так она себя виноватой чувствовала. Лучше бы главным призом оказалась хорошая швейная машинка.
Виктор выслушал ее неохотные объяснения, повертел головой, вспоминая, с какой жадной завистью таращились бабы на тряпки Юлии, горячо одобрил приказ мамы Нины — непременно ехать в круиз, а потом опять стал спрашивать о доме, об интернате, о детях, о докторе Олеге, о бабе Насте, о Маше-младшей, о ближней рощице, об огороде, о братьях Июлях и о том, чем и как они помогают… Юлия рассказывала и опять радовалась, вспоминая всю свою жизнь в этом замечательном месте, в этой удивительной дыре, в этой сказочной глухомани на отшибе, и, рассказывая, жадно предвкушала возвращение, заранее
