молчания, он понимал, что бвана послал голову в большое сафари.
Хорошо было сидеть так и глотать солнце; еще лучше было, когда бвана рассказывал о вещах, от которых пальцы его начинали легко подрагивать, как капли в последний час дня. Тогда в разговорах было столько волшебства, как в иссохшей земле после первой ночи великого дождя. В такие часы, которые Кимани были нужнее, чем еда для живота и тепло для его больных косточек, он представлял себе, что деревья, растения и даже время, которое нельзя было потрогать, пожевали ягоды перца, чтобы мужчина мог лучше чувствовать их на языке.
Всегда, когда бвана начинал говорить, он говорил о войне. Из-за этой войны могущественных месунгу в Стране Мертвых Кимани узнал о жизни больше, чем все мужчины его семьи до него. Но чем больше он узнавал о прожорливом огне, глотавшем жизнь, тем меньше его уши хотели ждать, пока бвана заговорит. К тому же любое молчание разрезать было так же легко, как свежую добычу хорошо наточенным панга. Чтобы прогнать голод, постоянно мучивший его, но не голод в животе, Кимани достаточно было только сказать одно из красивых слов, которые он когда-нибудь слышал от бваны.
— Эль-Аламейн[37], — сказал Кимани в тот день, когда стало ясно, что именно два самых сильных быка на ферме уже не увидят заката солнца. Он вспомнил, как бвана впервые сказал это слово. Его глаза были куда больше, чем обычно. Его тело двигалось так же быстро, как поле молодых растений, на которое налетела буря, и все же он все время смеялся и позже назвал Кимани своим «рафики».
Слово «рафики» означало человека, у которого для другого были только хорошие слова и который помогал ему, если жизнь лягала его, как взбесившаяся лошадь. До этого Кимани вообще не знал, знакомо ли это слово бване. Его произносили на ферме не так часто, и никогда до этого ни один бвана не называл так Кимани.
— Эль-Аламейн, — повторил Кимани. Хорошо, что бвана наконец-то понял: мужчина должен повторять важные вещи дважды.
— Эль-Аламейн был год назад, — сказал Вальтер, подняв сначала все десять пальцев, а потом еще два.
— А Тобрук?[38] — спросил Кимани с той певучестью, которая появлялась у него в голосе всегда, когда он чего-то очень ждал. Он засмеялся, когда вспомнил, как долго мучился, пока смог выговорить эти звуки. Они все еще были у него во рту как камни, брошенные на гофрированную сталь.
— Тобрук тоже не слишком помог. Войны длятся подолгу, Кимани. Люди все умирают и умирают.
— В Бенгази[39] они тоже поумирали. Ты так сказал.
— Они умирают каждый день. Везде.
— Если мужчина хочет умереть, никто не должен удерживать его, бвана. Ты этого не знал?
— Но они не хотят умирать. Никто не хочет.
— Мой отец, — сказал Кимани, не прекращая тянуть из земли травинку, которую он хотел вырвать, — хочет умереть.
— Твой отец болен? Почему ты не сказал мне? У мемсахиб есть лекарства. Пойдем к ней.
— Мой отец просто старый. Он уже не может сосчитать детей своих детей. Ему уже не нужно лекарство. Скоро я вынесу его из хижины.
— Мой отец тоже умирает, — сказал Вальтер. — Но я все еще ищу лекарство.
— Потому что ты не можешь вынести его из хижины, — понял Кимани. — От этого у тебя болит в голове. Сын должен быть рядом с отцом, когда тот хочет умереть. Почему твой отец не здесь?
— Пойдем, я расскажу тебе об этом завтра. Это долгая шаури. И не хорошая. А сейчас мемсахиб ждет меня обедать.
— Эль-Аламейн, — еще раз попробовал сказать Кимани. Это было правильно. Когда сафари обрывается, надо вернуться к началу тропы. Но в день умирающих быков слово потеряло свое волшебство. Бвана закрыл уши и рта тоже больше не открывал всю долгую дорогу домой.
Кимани заметил, что его кожа стала холодной, хотя солнце в полдень давало земле и растениям больше жару, чем им требовалось. Не всегда было хорошо слишком много узнать про жизнь с той стороны хижин. Это делало мужчину слабым, а его глаза — усталыми еще до того, как пришло его время. И все-таки Кимани хотел узнать, дают ли эти голодные белые воины оружие для того, чтобы умереть, даже таким старикам, как отец бваны. Но он получил слова, которые стучали по его лбу, а не в глотку, и еще он почувствовал, что его ноги отдают ему приказы. Почти возле дома он побежал прочь, как будто вспомнил о работе, о которой совсем позабыл и которую надо было еще сделать.
Вальтер все стоял в светлой тени акаций, пока Кимани не скрылся из виду. Разговор заставил его сердце биться чаще. Не только потому, что речь зашла о войне и об отцах. Ему снова стало ясно, что своими мыслями и страхами он охотнее делится с Кимани или Овуором, чем со своей женой.
Первое время после того, как умер ребенок, было по-другому. Йеттель и он в своем горе и гневе на судьбу нашли тропинку друг к другу, а в своей общей беспомощности — утешение. Но через год он осознал, скорее растерянно, чем озлобленно, что их одиночество и безмолвие израсходовали этот запас привязанности. Каждый день, проведенный на ферме, все глубже вонзал свои шипы в раны, которые никак не заживали.
Когда его мысли вращались вокруг прошлого, как умирающие быки, которые, обезумев в лихорадке, кружили возле последнего, еще знакомого им клочка травы, Вальтер казался себе таким глупцом и ничтожеством, что нервы его вибрировали от стыда. В точности как Регина, он изобретал бессмысленные игры с судьбой. Когда по утрам к дому приходили больные работники с фермы, женщины и дети, чтобы попросить помощи и лекарств, он твердо верил, что день будет хорошим, если пятой в очереди будет мать с младенцем на спине.
Ему казалось, что все будет хорошо, если диктор в вечерних новостях упоминал больше трех немецких городов, на которые упали бомбы. Со временем Вальтер развил нескончаемую серию суеверных ритуалов, которые придавали ему мужества или разжигали его страхи. Его фантазии казались ему недостойными, но они гнали его все дальше от реальности; он презирал свою усиливающуюся склонность к мечтательности, его беспокоило собственное душевное состояние. Но избегать собственноручно расставленных ловушек он мог лишь недолго.
Вальтер знал, что Йеттель переживает похожие чувства. В своих мыслях она все так же была рядом с матерью, как в тот день, когда от нее пришло последнее письмо. Однажды он застал ее за тем, что она, обрывая лепестки ромашки, бормочет: «Жива, не жива, жива…» В состоянии шока он вырвал у нее из руки цветок с грубостью, о которой сожалел потом несколько дней, а она сказала:
— Ну вот, значит, сегодня уже не узнаю.
Они стояли вместе на поле и плакали, и Вальтеру казалось, что он — ребенок, который боится не столько наказания, сколько того, что его теперь не будут любить.
Кимани давно исчез за деревьями, что росли перед хижинами, а Вальтер все еще стоял на том же месте. Он прислушивался к треску сучьев и крикам обезьян в лесу и желал себе хоть крошечную частичку той радости, которую при этих звуках испытывала Регина. Стараясь как можно дальше отодвинуть момент возвращения домой, чтобы успокоиться, он начал считать стервятников на деревьях. От полуденной жары они попрятали головы под крылья и выглядели как черные шары из больших перьев.
Четное число значило бы, что сегодня не случится больше ничего плохого, кроме беспокойства, которое его мучило. Нечетное число меньше тридцати означало приезд гостей, а если бы все стервятники вдруг снялись с места, это значило бы, что прибавят зарплату.
— И мы не забудем, — крикнул он в деревья, — что еще ни одного дня не было, чтобы вы не появились здесь, мерзкие твари.
Ярость, звучавшая в его голосе, немного успокоила Вальтера. Но от злости он перестал различать отдельных птиц. Вдруг ему показалось, что самое главное сейчас — вспомнить, как на латыни называли толкователя полета птиц. Но сколько ни пытался вспомнить, ничего не шло в голову.
— Ту малость, что когда-то знал, — сказал он Руммлеру, бежавшему ему навстречу, — и то здесь забудешь. Сам скажи, глупый поганец, кто к нам может приехать в гости?
Все больше было дней, которые длились бесконечно долго. Вальтеру не хватало Зюскинда, оптимистичного герольда первых дней его эмиграции. Даже они казались ему теперь настоящей идиллией.
