возрасте польскими служанками и за это получил от отца пощечину. Патель был так напуган, что собственноручно выполнил его приказ. Овуор вышагивал впереди, держа в руках палку, как будто Патель, поганый сукин сын, был женщиной.
— Материал для Йеттель, а ремни все тебе. Я свои получу от короля Георга.
— Да куда мне четыре ремня? У меня только три пары брюк, и одна пара уже изношена.
— Тогда один достанется Овуору, чтобы он всегда помнил обо мне.
Овуор заулыбался, услышав свое имя, и онемел от силы волшебства, когда бвана аскари протянул ему ремень. Он отдал честь, как делали молодые парни, которым тоже можно было стать аскари, когда они на несколько дней возвращались к своим братьям в Ол’ Джоро Орок.
Так закончился первый день из семнадцати (умножить на двадцать четыре часа) дней счастья и полноты жизни. На следующее утро они поехали в Наивашу.
— Наиваша, — засомневался Вальтер, — только для приличных людей. Они, правда, не расставили везде таблички «Евреям вход воспрещен», но с удовольствием сделали бы это. Зюскинд мне рассказывал. Он поехал однажды туда со своим шефом, и ему пришлось остаться в машине, пока тот обедал в отеле.
— Посмотрим, — ответил Мартин.
В Наиваше было всего несколько маленьких, но хорошо построенных домов. Здешнее озеро, с растениями и птицами, было достопримечательностью колонии, его берег был усеян отелями, выглядевшими как английские клубы. Отель «Лейк Наиваша» был старейшим и самым дорогим. Там они и обедали, на заросшей бугенвиллеями террасе, поедая ростбиф и попивая первое пиво с того времени, как покинули Бреслау. Йеттель и Вальтер отваживались только перешептываться. Они стеснялись, что говорят по-немецки, и прятались за униформу Мартина, как дети, которые чувствуют себя за материнским фартуком защищенными от любой опасности.
Потом они плыли на лодке по озеру, между водяных лилий, в сопровождении голубых скворцов. Администраторы отеля сначала не хотели предоставить отдельную лодку для Овуора с Руммлером, но, впечатлившись угрожающим тоном Мартина, сдались. Портье-индус подчеркивал и до, и после прогулки, что у него есть особое предписание идти навстречу всем пожеланиям военнослужащих.
Когда они неделю спустя отправились в Наро Мору, откуда открывался красивейший вид на гору Кения, туда, по настоянию Вальтера, взяли не только Овуора, но и Кимани.
— Знаешь, мы с ним каждый день глазеем на эту гору. Кимани — мой лучший друг. Овуор-то у нас член семьи. Вот спроси Кимани про Эль-Аламейн.
— Ну ты и фрукт, — засмеялся Мартин, втискивая Кимани между Руммлером и Овуором. — Твой отец всегда ругался, что ты ему испортил персонал.
— Кимани нельзя испортить. Он не дает мне сойти с ума, когда страх пожирает мою душу.
— Чего ты боишься?
— Что я лишусь сначала места, а потом и рассудка.
— Да, борцом ты никогда не был. Меня удивляет, что Йеттель досталась тебе.
— Я был третьим вариантом. Когда Зильберманн ей не достался, она хотела тебя.
— Не болтай.
— Врать ты никогда не умел.
Отель в Наро Мору видал лучшие дни. Перед войной отсюда начинали свои восхождения альпинисты. Но с началом мобилизации гостей здесь не обслуживали. Однако Мартин мог быть как очаровательным, так и упрямым. Он позаботился, чтобы вызвали повара и накрыли обед в саду. Овуора и Кимани разместили в комнатах для персонала, но сразу после обеда они вернулись, чтобы посмотреть на гору. Йеттель спала в шезлонге, а Руммлер посапывал у ее ног.
— Йеттель выглядит как раньше, — сказал Мартин. — И ты тоже, — торопливо прибавил он.
— Ну, я уж не такой бедняк, зеркало у меня есть. Знаешь, я так и не смог сделать Йеттель счастливой.
— Йеттель вообще нельзя сделать счастливой. Ты не знал?
— Знал. Правда, вовремя не догадался. Но я ни в чем ее не упрекаю. Она не очень осторожно выбрала себе мужа. У нас были тяжелые времена. Мы потеряли ребенка.
— Вы потеряли себя, — сказал Мартин.
Овуор сделал уши достаточно широкими для ветра, который посылала гора. Еще никогда он не слышал, чтобы бвана аскари говорил голосом, который был как вода, прыгавшая по маленьким камушкам. Кимани видел лишь глаза своего бваны и кашлял солью.
— Сейчас мне не хватает только Регины, — объявил Мартин вечером, после возвращения из Наро Мору. — Не поеду на войну, не увидев ее. Я так радовался нашей встрече.
— У нее каникулы только через неделю.
— Мне как раз уезжать через неделю. А как вы ее забираете из школы?
— Эта проблема встает каждые три месяца. Все это время мы места себе не находим. Если мы хорошо ведем себя, ее привозит бур с соседней фермы.
— Бур, — повторил Мартин с отвращением. — Вот до чего дошло! Такое нельзя говорить в лицо южноафриканцу! Я ее заберу. Один. Лучше всего — в четверг. Завтра мы пошлем ей телеграмму.
— Скорее мы поедем в Бреслау и выбьем нацистам в ратуше все окна. Школа не отдает детей ни на один день раньше. Они даже не разрешили Регине навестить Йеттель в больнице, хотя ее врач специально позвонила в школу. Там тюрьма. Регина об этом не говорит, но мы давно это знаем.
— Ну, посмотрим, посмеют ли они в чем-нибудь отказать своим мужественным солдатам. В четверг я встану перед этой проклятой школой и буду петь «Rule Britannia»[43] до тех пор, пока они не отдадут мне ребенка.
11
Мистер Бриндли пошуршал бумагами и спросил:
— Кто такой сержант Мартин Баррет?
Регина уже хотела открыть рот, когда вдруг поняла, что ответ не приходит ей в голову. Она еще беспомощней пожевала свое смущение, которое нападало на нее, как бессонная собака на ночного воришку, когда она стояла в кабинете директора. С усилием, которого обычно ей не требовалось, она напрягла память, вспоминая все книги, какие давал ей читать мистер Бриндли за последние недели, но названное имя не пробудило никаких ассоциаций.
Регина давно отвыкла зависеть от слов. Теперь ей представлялось, что она по какому-то необъяснимому недосмотру разрушила лучшее волшебство своей жизни, оказавшись недостойной его. Она испуганно протянула руку, чтобы удержать единственную силу, которая могла сделать из школы крохотный остров, на котором было разрешено жить только Чарльзу Диккенсу, мистеру Бриндли и ей самой. И уже давно.
Регина разбиралась в этом лучше любой своей одноклассницы. Даже Инге не догадывалась о величайшей тайне мира. Одна фея, которая жила в течение ужасных трех школьных месяцев в кустах перца в Накуру, а в каникулы — в цветке гибискуса, на краю самого большого поля льна в Ол’ Джоро Ороке, разделила мистера Бриндли на две половинки. Та половинка, которую все знали и боялись, не любила детей, была злой, несправедливой и состояла только из школьного распорядка, строгости, наказаний и тростниковой палки.
А заколдованная половинка мистера Бриндли была ласковой, как дождь, который за одну ночь подарил иссохшим розам, выросшим из семян ее деда, новую жизнь. Этот чужой мужчина, который странным образом тоже носил имя Артура Бриндли, любил Дэвида Копперфилда и Николаса Никльби, Оливера Твиста, бедного Боба Крэтчита и его малютку Тима[44]. Особенно мистер Бриндли любил, конечно, маленькую Нелл. Регина даже подозревала его в любви к «проклятым беженцам» из Ол’ Джоро Орока, но она редко позволяла себе такие мысли, потому что знала, что феи не любят тщеславных людей.
Прошло уже много времени с тех пор, как мистер Бриндли в первый раз назвал ее маленькой Нелл. Но
