— Тебе не нравится Диана?
— Нравится, — помедлив, сказала Йеттель. — Но ты же знаешь, у папы свои причуды.
— Почему?
— Он мужчина.
— Все мужчины любят Диану.
— Вот именно. Он не любит женщин, которые спят с каждым мужчиной.
— Диана, — объяснила Регина на следующий день, — сказала, что не спит со всеми подряд. Она просто ложится с ними на диван.
— Объясни это своему отцу.
Единственными существами мужского пола, кого Диана действительно любила, были ее крошечный песик Реппи, которого она не спускала с рук во время прогулок по саду и который на самом деле был заколдованным князем из Риги, о чем знала только Регина, и слуга. Чепой был высокий седой нанди, со следами оспы на лице и изящными руками, скрывавшими в себе очень большую силу и еще большую мягкость. Он с отцовской нежностью заботился о Диане, считая ее наследницей его обязательств по отношению к погибшему бване, который спас его от взбесившегося буйвола.
По ночам, когда уходил последний кавалер, Чепой еще раз прокрадывался из своей крошечной каморки, расположенной за квартирами персонала отеля, в прокуренное, провонявшее алкоголем логово Дианы, вынимал у нее из рук бутылку и относил свою мемсахиб в кровать. В «Хоув-Корте» даже поговаривали, что часто ему приходилось раздевать свою хозяйку и успокаивать ее раздраженные нервы своими песнями, но Чепой не хвастался этим. Ему было достаточно того, что он защитник своей прекрасной мемсахиб, а им он мог быть, только если не разговаривал с людьми, у которых были такие же злые языки, как и уши.
Регина была исключением. Несмотря на первоначальные сомнения Йеттель и ревнивую брань Овуора, Чепой очень часто брал ее с собой на рынок, где покупал мясо и, после возбужденных перепалок и ожесточенного торга, огромные кочаны капусты, чтобы приготовить единственное блюдо, дававшее мемсахиб новые силы после испытаний ночи.
На рынке в центре Найроби для Регины открылся новый мир. Оранжевые лоснящиеся манго рядом с зелеными плодами папайи, связки красных, желтых и зеленых бананов, ярко-желтые ананасы с коронами из блестящих темно-зеленых колючек и разрезанные маракуйи с зернами, словно мерцающие серые бусины, — от этого разбегались глаза. Оглушали запахи: аромат цветов, сильно обжаренного кофе, свежесмешанных специй, вонь гниющей рыбы и истекающего кровью мяса. Это изобилие красоты, девственности и мерзости загасило наконец мучительную тоску по ушедшим дням.
Там были высоченные башни из корзин, сплетенных из сизаля, которые назывались кикапу и были разноцветнее радуги; образцы изящной резьбы по слоновой кости; гладко отполированные воины с длинными копьями из черного дерева; пояса, расшитые пестрыми бусинами, и ткани с рисунками, рассказывавшими о заколдованных людях и тех диких зверях, приручить которых могла только фантазия. Чешуйчатая змеиная кожа, шкуры леопардов и зебр, чучела птиц с желтыми клювами, рог буйвола, гигантские раковины из Момбасы, изящные браслеты из слоновьего волоса и золотого цвета цепи с пестрыми камушками — вот что предлагали индусы с черными глазами и быстрыми руками.
Воздух был тяжелым, а концерт из голосов таким же оглушающим, как ревущие водопады в Томсонс- Фоллсе. Куры кудахтали, собаки лаяли. Между рядами протискивались пожилые англичанки с бледной, тонкой, как бумага, кожей, в выцветших соломенных шляпах и белых перчатках. Вслед за ними, словно хорошо выдрессированные собаки, бежали слуги с тяжелыми кикапу. Взволнованные выходцы из Гоа говорили быстро, как болтливые обезьяны, а индусы в цветастых тюрбанах медленно вышагивали, внимательно разглядывая товары.
Много было кикуйу в серых штанах и цветных рубашках, которые подчеркивали свой городской вид тяжелыми башмаками, и молчаливых сомали, многие из которых выглядели так, будто собрались на старинную войну. Обессилевшие, вонявшие гноем попрошайки с погасшими глазами — многие из них пожираемые проказой — просили милостыню; а рядом, на земле, сидели матери с неподвижными лицами и кормили младенцев.
На рынке Регина влюбилась в Найроби и Чепоя. Сначала она стала его деловым партнером, а потом и доверенным лицом. Зная язык кикуйу, она могла торговаться еще лучше, чем он, нанди, говоривший только на су ахи-, ли. На сэкономленные деньги Чепой часто покупал ей манго или початок жареной кукурузы, чудесно пахнувший горелым деревом, а в прекраснейший день каникул он передал ей, предварительно переговорив со своей мемсахиб, пояс, расшитый крошечными пестрыми бусинами.
— В каждом камушке спрятано волшебство, — заверил он девочку, выпучив глаза.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. Этого достаточно.
— Я хочу братика, — сказала Регина.
— А у тебя есть отец?
— Да. Он аскари в Накуру.
— Тогда пожелай, чтобы он приехал в Найроби, — посоветовал Чепой. Когда он смеялся, его желтые зубы становились светлыми, а хрипотца в глотке — теплой.
— Мне нравится тебя нюхать, — констатировала Регина, потерев нос.
— И как я пахну?
— Хорошо. Ты пахнешь как умный человек.
— Ты тоже неглупа, — сказал Чепой. — Только молода. Но так будет не всегда.
— Первый камушек, — обрадовалась Регина, — уже помог. Такого ты мне еще никогда не говорил.
— Я это уже часто говорил. Только ты не слышала. Я не всегда говорю ртом.
— Знаю. Ты разговариваешь глазами.
Когда они вернулись в отель, пройдя мимо огромных кактусов, покрытых тонкой красной пылью, был самый алчущий, испепеляющий час дня, но он еще не загнал людей, как обычно, в их черные дыры. Старик Шлахтер, сидя у окна, посасывал кубик льда. У него было слабое сердце, и ему запретили много пить. Это все знали, и все-таки каждый завидовал тому, что у Шлахтеров есть холодильник.
Регина немного понаблюдала за тем, как усталый мужчина с хмурыми глазами и круглым брюшком вылавливал один за другим кубики льда из маленькой серебристой кастрюльки и медленно клал их в рот. Девочка напряженно думала, не пожелать ли ей еще за один камушек больное сердце и много кубиков льда. Но тут старик, посмотрев на нее, сказал: «Хотел бы я попрыгать еще, как ты», и это смутило ее.
Розовый младенчик в голубых ползунках сосал белую грудь миссис Тэйлор, и эта картина возбудила в сердце Регины такую зависть, которая могла сожрать покой быстрее, чем большие муравьи маленький кусочек дерева. Чтобы немного опустошить переполнившуюся голову, Регина понаблюдала, как госпожа Фридлендер выбивает свою шубу в черных кудряшках, которую она купила для эмиграции и никогда не носила.
Мисс Клави, стоя в своем саду, говорила красным гвоздикам, что может принести им воды только после захода солнца. Регина облизнула губы, чтобы улыбнуться старухе, но, прежде чем во рту набралось достаточно слюны, она увидела Овуора с Руммлером, стоявших под лимонным деревом. Она позвала собаку, лениво пошевелившую только одним ухом, и с раскаянием поняла, что за целый день ни разу не позаботилась о них. Она задумалась, как бы показать Овуору пояс, не воспламенив в его душе ревности к Чепою. И тут увидела, что его губы шевелятся, а в глазах горит огонь. Она бежала к Овуору, а его голос уже несся ей навстречу.
— Я оставил свое сердце в Гейдельберге, — пел он так громко, как будто забыл, что в Найроби нет эха.
Регина почувствовала давно позабытую, желанную, колющую боль ожидания.
— Овуор, Овуор, он приехал?
— Да, бвана приехал, — засмеялся Овуор. — Бвана аскари приехал, — гордо сообщил он.
Он высоко поднял Регину, как в тот день, когда началось волшебство, и прижал ее к себе. На короткое блаженное мгновение она была так близко от его лица, что могла видеть соль, налипшую на его веки.
— Овуор, ты такой умный, — сказала она тихо, — ты еще помнишь, как прилетела саранча?
