— Не забуду, мистер Диккенс.
Они оба засмеялись и одновременно откашлялись. Мистер Бриндли, который все еще терпеть не мог плачущих детей, по счастью, не заметил, что в глазах у Регины стояли слезы.
От мысли, что не будет уже ни мистера Бриндли, ни кого-либо другого, кто знал бы Николаса Никльби, крошку Доррит или Боба Крэтчита и, уж конечно, маленькую Нелл, в горле зацарапало, как от ненароком проглоченной куриной косточки. Это было то же чувство, которое барабанило в голове, когда Регина думала о Мартине. Его имя всплыло у нее в памяти слишком внезапно. Оно едва достигло ее ушей, как в тумане перед глазами возникли дыры, из которых посыпались маленькие, остро отточенные стрелы.
Слишком отчетливо вспомнилось ей, как Мартин, одетый в форму, забрал ее из школы и как они на джипе ехали на ферму и незадолго до цели лежали под деревом. Тогда или позже решила она выйти замуж за этого заколдованного белокурого принца? Помнил ли еще Мартин о своем обещании ждать ее? Она-то свое слово сдержала и никогда не плакала, вспоминая Ол’ Джоро Орок. Во всяком случае, слез не было.
То, что большая печаль могла сожрать грусть, было ново для Регины и приятно. Поезд укачал ее, так что она, хотя слышала еще отдельные слова, уже не могла соединить их в целую фразу. Как раз в тот момент, когда она объясняла Мартину, что ее зовут не Регина, а маленькая Нелл, отчего Мартин так чудесно рассмеялся, что уши у нее все еще будто огнем горели, первый вагон, пыхтя, вкатился на перрон Наиваши. Пар от локомотива закутал маленький светло-желтый домик начальника станции во влажную белую пелену. Даже гибискус на стене потускнел.
В окна застучали старые, исхудавшие женщины-кикуйу со вздувшимися под белыми платками животами, лишенными блеска глазами и тяжелыми связками бананов на согнутых спинах. Их ногти стучали по стеклу с тем же звуком, что и градины по пустой железной бочке. Если женщины хотели заработать, им надо было продать бананы до отхода поезда. Они шептали так умоляюще, как будто должны были отвлечь змею от ее добычи. Регина махнула рукой, желая показать, что у нее нет денег, но женщины ее не поняли. Тогда она, приоткрыв окно, громко крикнула на их языке:
— Я бедна, как обезьяна.
Женщины, смеясь, всплеснули руками и заулюлюкали, как мужчины, когда они ночью в одиночестве сидят перед хижинами. Самая старая из них, маленькая, сморщенная от жаркого климата и тяжелой жизни, с ярко-голубым платком на голове и без единого зуба во рту, распустила кожаные ремни на плечах, поставила поклажу на землю и, вырвав из связки один большой зеленый банан, протянула его Регине.
— Держи, обезьянка, — сказала она, и все, кто слышал это, заржали, как лошади. Пять девочек, сидевших в купе, с любопытством посмотрели на Регину и улыбнулись, потому что понимали друг друга без слов и чувствовали себя слишком взрослыми, чтобы показывать свое неодобрение иначе чем взглядом.
Когда женщина просовывала банан в окно, ее негнущиеся пальцы на короткое мгновение коснулись руки Регины. Кожа старухи пахла солнцем, потом и солью. Регина попыталась удержать знакомый запах, по которому давно тосковала, в носу как можно дольше, но, когда поезд остановился в Ньери, от сытного воспоминания о хороших днях не осталось ничего, кроме острых кристалликов соли, которые терзали глаза, как маленькие кровопийцы дуду, залезшие под ногти на ногах.
На станции Ньери стояло много людей с тяжелой поклажей, завернутых в пестрые одеяла, с широкими корзинами, из которых высовывались коричневые бумажные пакеты, наполненные кукурузной мукой, истекающими кровью кусками мяса и невыделанными кожами. До Найроби оставался час езды.
В голосах больше не было мелодичной мягкости наречий высокогорья. Говорили громко, но понять речь было все-таки тяжело. На мужчинах, которые, как их отцы и деды, держали в руках кур и гнали впереди себя, как коров, нагруженных поклажей женщин, были башмаки и такие пестрые рубашки, будто они сразу после грозы разрезали радугу. У некоторых молодых мужчин на запястье блестели часы под серебро, у многих вместо привычной палки в руке был зонт. Их глаза походили на глаза затравленных животных, но шаг был плавным и сильным.
Индианки с красными точками на лбу и браслетами, даже в тени переливавшимися как танцующие звезды, сами багаж не несли, хотя имели право ехать только вторым классом, — сумки заносили в вагон молчаливые негры. Светлокожие солдаты в форме цвета хаки, которые, несмотря на годы, проведенные в Африке, все еще верили в отправление поезда по расписанию, торопились к вагонам первого класса. Маршируя, они напевали послевоенный шлягер «Don’t fence me in»[86]. Молодой проводник-индус, не взглянув на них, придержал перед ними дверь. Раздался резкий свисток паровоза, путешествие продолжалось.
Высокие горы вокруг Ньери в желтом свете послеполуденного солнца, отбрасывавшего длинные тени, походили на великанов, прилегших отдохнуть. Стада газелей прыгали к мерцающим светло-серым лужицам воды. Павианы карабкались по коричневым, как земля, скалам. Ярко горел красный зад громко орущего самца — вожака стаи. Малыши-обезьянки цеплялись за мех на брюхе матерей. Регина с завистью наблюдала за ними, пытаясь представить, что она тоже детеныш из большой обезьяньей семьи, но прекрасная игра детства уже потеряла свою волшебную силу.
Как всегда, увидев первые горы Нгонга, она задумалась, найдет ли мать время встретить ее, или ей опять надо на работу в «Подкову» и она пришлет Овуора. Это был особенный подарок, если у матери находилось время прийти на станцию, но Регина также любила после трехмесячной разлуки обменяться с Овуором теми взглядами, шутками и каламбурами, которые понимали только они. И все-таки в последний раз ей стало стыдно, что ее встречает один слуга. Она проглотила пригоршню удовольствия, когда поняла, что в этот раз все будет по-другому и по прибытии поезда в Найроби она больше никогда не увидит своих бывших однокашниц.
Регина точно знала, что мать побалует ее кенигсбергскими биточками и при этом скажет:
— В этой обезьяньей стране нигде не достать каперсов.
Свое любимое кушанье мать никогда не ставила на стол без этой жалобы, а Регина никогда не забывала спросить:
— А что такое каперсы?
Она считала такие ритуалы обязательной составляющей их домашней жизни, и каждый раз, когда возвращалась домой, ее голодные глаза и уши упивались доказательством того, что в ее жизни ничего не изменилось. Мысль о родителях, всегда старавшихся сделать день ее возвращения чем-то особенным, волновала ее сильней, чем прежде. Как будто ее уже гладила нежность, которую она предвкушала. Ей пришло в голову, что мать написала в своем последнем перед каникулами письме: «Ты удивишься, у нас для тебя большой сюрприз».
Чтобы продлить радость ожидания, Регина запретила себе думать о сюрпризе до тех пор, пока не увидит первую пальму. Но поезд ехал на последнем отрезке пути быстрее, чем прежде, и прибыл в Найроби неожиданно скоро. У Регины уже не было времени встать, как обычно, у окна. Она последняя достала с полки чемодан, и ей пришлось ждать, пока выйдут другие девочки. Так что она понятия не имела, кто же ее встречает. Краткое мгновение, которое показалось ей бесконечно долгим, она в нерешительности стояла на перроне, видя только стену из белой кожи. Она слышала взволнованные крики, но не те голоса, которых караулили ее уши. Стараясь не дать напряженному ожиданию превратиться в страх, Регина, как обычно, заволновалась, не забыла ли мать, когда начинаются каникулы, или, может, Овуор слишком поздно вышел, чтобы вовремя поспеть на станцию.
В панике, за которую ей стало стыдно, потому что она казалась ей преувеличенной и недостойной, но из-за которой сердце выпрыгивало из груди, Регина вспомнила, что у нее нет денег на автобус до «Хоув- Корта». Девочка разочарованно уселась на чемодан, торопливо пригладив школьную юбку. Не надеясь ни на что, она снова устремила взгляд вдаль. И тут увидела Овуора. Он спокойно стоял на другом конце платформы, почти перед паровозом — такой высокий, родной, смеющийся, в черной мантии адвоката. Хотя Регина знала, что он пошел бы ей навстречу, она побежала к нему.
Девочка почти добежала до него и уже положила между зубами и языком ту шутку, которую он ждал, когда заметила, что Овуор не один. Вальтер и Йеттель, прятавшиеся за досками, медленно выпрямившись, все торопливей махали руками. Регина запнулась, чуть не упав вслед за чемоданом, отставила его, побежала дальше, раскинув руки, обдумывая, кого же обнять первым, и решила так сильно столкнуть Йеттель с Вальтером, чтобы они все втроем слились воедино. Лишь несколько ярдов отделяли ее от этой давней мечты, которую она уже считала неисполнимой. И тут она обнаружила, что ее ноги накрепко вросли
