Она не очень помнила, как все было, время будто разорвалось на не связанные друг с другом мгновения, мгновения эти перемешались, беспорядочно рассыпались, выпадали из поля зрения, из сознания, не давая себя запомнить. То долгая, душная, молчаливая дорога в тряском автобусе, то бестолковые поиски табуретов, на которые нужно поставить гроб, то деловитый полушепот какой-то чужой тетки у нее под ухом: «А руки-то развязали? Руки ему надо развязать…», а потом как-то сразу — заваленный венками и цветами желтый глиняный холмик, и звон посуды на кухне, и чужие руки, накрывающие на стол в ее квартире…
— А Чейза покормили? — вдруг вспомнила Тамара. — Чейза надо покормить… Кажется, он сегодня вообще не ел…
Чейза в квартире не было, Анна вышла во двор, походила вокруг дома, покричала — Чейза нигде не было. Кто-то вспомнил, что пес был на кладбище, ну да, он же сразу в автобус забрался, всю дорогу молча под сиденьем лежал, а потом его рядом с могилой видели, наверное, он там и остался… Это было последней каплей, и Тамара не выдержала, поплыла, цепляясь за стены, добралась до спальни, свалилась на постель, сжалась в комочек, пытаясь задавить рвущуюся изнутри боль, и тоску, и панику, но ничего не получалось, и тогда она наконец заплакала, плакать было тяжело и больно, она кусала руки, чтобы не завыть, и краем сознания боялась, что ее увидят девочки и муж, и Евгений тоже может увидеть, ведь он зачем-то пришел, все зачем-то пришли хоронить ее папочку, он умер, а они живые…
Наташка свалилась рядом, обхватила ее тонкими горячими руками, хлюпала носом и что-то сипела ей в ухо. Анна, тихо плача, сидела рядом на краю кровати, совала ей какую-то таблетку, заставляла пить воду из мокрого, скользкого, холодного стакана. Николай пришел, молча постоял над ней, наклонился, погладил по голове прохладной ладонью, сказал негромко:
— Я сейчас туда съезжу, посмотрю — может, Чейз там действительно остался. Слышишь? Я еду Чейза искать. Ты не плачь, ты поспи лучше.
— Я с тобой, — вскинулась она, пытаясь выпутаться из Наташкиных рук. — Я с тобой поеду, ты один не найдешь…
— Нет. — Николай мягко придержал ее, не давая подняться. — Нет, тебе нельзя… С кем дети останутся? Со мной поедет… Евгений Павлович.
Она равнодушно отметила, что он запнулся, произнося имя Евгения, так же равнодушно подумала, что они с мужем так ни разу ни о чем и не поговорили, а ведь поговорить следовало… Поговорить было просто необходимо, ведь надо же что-то решать, но дедушка был жив, и решить хоть что-то было просто невозможно, а теперь дедушка умер, она осталась одна, придется все-таки решать…
Тамара еще слышала, как Николай что-то говорил девочкам, как Анна что-то тихо отвечала ему, а Наташка громко ревела, потом ей показалось, что в комнату вошел Евгений, он тоже что-то говорил, — но, может быть, это только показалось, она уже не очень понимала, что происходит на самом деле, а что ей снится, а потом и вовсе ничего не снилось, она уснула так глубоко, что даже привычное ощущение времени, живущее в ней всегда, даже во сне, на этот раз отключилось… Проснувшись наконец, она совершенно не представляла, сколько времени прошло — не больше часа или сутки. Оказалось, что на самом деле прошло почти двое суток. Пока она спала — какую все-таки таблетку заставила ее выпить Анна? — в доме многое изменилось. Чужие руки, накрывающие стол, потом убрали все со стола, перемыли, перечистили, переставили ее посуду на непривычное место, передвинули ее мебель не так, перевесили полотенца не туда… Квартира была полна чужих запахов и даже, казалось, чужих звуков. В ней не было дедушкиного голоса, шуршания его газеты, шарканья его шлепанцев, не было его притяжения, постоянного, мощного, теплого поля притяжения, в котором она жила всю жизнь. Была пустота. Не было и деловитого цоканья когтей Чейза по линолеуму, его нетерпеливого сопения возле холодильника, его радостного пританцовывания у входной двери… Чейза так и не смогли найти, его не было ни на кладбище, ни в соседнем парке, никто его не видел, на расклеенные повсюду объявления «пропала собака…» никто не откликался.
— Да что ж вы хотите, — сказал кто-то из соседей. — Собаке сколько было? Лет шестнадцать? Ну да, у моего Виктора как раз старший родился, когда вы щенка в дом взяли… Значит, скоро семнадцать лет. По человеческим меркам — это больше сотни. Он не просто так ушел, он помирать ушел. Ну, он хорошо пожил… Что ж, все там будем.
Как-то сразу от ее семьи осталось очень мало. Она и раньше понимала, что настоящая ее семья — это дедушка и бабушка. Муж просто вошел в ее семью, как вошли потом дочери. Когда умерла бабушка, у Тамары будто кусок сердца вырвали. Но оставался дед, и можно было жить дальше, он сумел заставить ее примириться с потерей. А теперь некому было заставить ее примириться. Некому было утешать ее, ругать, хвалить, советовать и запрещать, потому что теперь она была старшей в семье, и совершенно не имело значения, что Николай был на пять лет старше ее — в своей семье именно она осталась старшей… Это было странно и страшно, и она никак не могла с этим справиться.
А жизнь шла своим чередом, и все постепенно становилось на свои места, и все постепенно становилось прежним, будто не было той пустоты, которая так мучила Тамару. Анна сначала приезжала к родителям каждый день, даже, бывало, оставалась на два-три дня, затем стала приезжать пореже, потом — только в воскресенье, а среди недели даже звонила не каждый день. Натуська первые дни после похорон часто ревела, прячась от матери, потом реветь перестала, потом стала осторожно заговаривать о том, что хорошо бы щеночка взять… Тамара категорически запретила даже думать об этом, накричала на Натуську, припомнив ей и нежелание водить Чейза на прогулку, и неумение сварить псу обыкновенную кашу, а потом хлебала на кухне корвалол и винила себя за то, что ни за что обидела ребенка. Натуська притопала к ней под крыло, посопела горестно, потом очень по-взрослому сказала:
— Мать, я дура. Нельзя было напоминать… Я эгоистка. Прости меня, пожалуйста. Ты только не плачь.
И они тут же поплакали вместе, но уже не так тяжело, как раньше, — теперь они поддерживали и утешали друг друга.
Николай сначала постоянно следил за ней тревожными глазами, даже спрашивал, как она себя чувствует… Тамара вдруг с изумлением обнаружила, что муж взял на себя почти все ее хозяйственные заботы, и к тому же вполне с ними справляется. Она даже неловкость какую-то почувствовала: горе горем, пустота пустотой, но нельзя же все на чужие плечи сваливать. И впряглась в домашнюю работу, и Николай с готовностью стряхнул груз со своих плеч и переложил на ее… Это привычно раздражало, но в то же время помогало забывать о пустоте.
А еще была работа — суета и маета, тонны бумаг и миллион посетителей, мелкие и крупные неприятности, тягомотные совещания, бесцельные командировки, обязательное присутствие на позорных презентациях — дурь несусветная, бег на месте… И почему она раньше думала, что любит свою работу? Оказывается, она ненавидит свою работу, более того — она ничего в ней не понимает… Но постепенно и это прошло, оказалось, она все понимает, и все помнит, и делает все быстрее и лучше многих, и этим можно гордиться, и все пошло по-прежнему.
И еще был Евгений. То есть сначала он был как-то сам по себе, как-то в стороне, хоть и где-то рядом, совсем близко. Она просто помнила, что он есть, но все время, как и раньше, о нем не думала, и встреч не искала, и не звонила, и его звонков не ждала. Натыкалась время от времени на него где-нибудь в чужом кабинете, в коридоре, в столовой, здоровалась — и мимо. Не то чтобы специально избегала его, а само собой так получалось. А потом он подкараулил ее после работы, пошел провожать, заговорил о чем-то нейтральном, спросил о планах на субботу, сказал, что его планы предполагают ее участие… Он не просто был, он был в ее жизни, с этим ничего не поделаешь. Да ей и делать с этим ничего не хотелось. Разве только держать его чуть дальше от своей семьи… Он подошел слишком близко, ее это тревожило. Она жалела, что позволила ему познакомиться и даже подружиться с дочерьми. Это было неправильно. И совсем уж неправильным было то, что он пришел на похороны деда, и познакомился с Николаем, и даже ездил вместе с ним искать Чейза… Вообще-то она знала, что с самого начала все было неправильно, но именно сейчас воспринимала это особенно болезненно.
Он больше не заговаривал о том, что ей нужно развестись и тогда они поженятся, а квартиры можно разменять… и так далее. Тамаре казалось, что он не заговаривает об этом не потому, что помнит клятву, которую она заставила его дать, а потому, что решил, что после смерти ее деда клятва потеряла силу, что теперь ничто — никто! — не может помешать им быть вместе, это само собой разумелось, это для него было
