отчетливее прорисовывались и собирались, а теперь растворялись и расплывались. Он подождал, соображая, с кем это она будет советоваться. А что тут думать — с Муратом, конечно. Он догадался, что она ему ответит, но все-таки перезвонил из вежливости, тем более что пробка опять продвинулась на десять метров и опять встала.
— Мне не советуют это делать, — сказала Ри. — И вообще, до четверга, когда вы все это наметили, я уже улечу в Алма-Ату, и потом… Пойми, Кузя, я же спортсменка, это во мне с детства. Проиграл — значит, просто признай свое поражение, и все. Может быть, тебе повезет в следующий раз.
— Жалко, — сказал он и собирался повесить трубку — машины как раз поехали.
— Кузя, — сказала она, — помнишь, ты у меня спрашивал, зачем я подарила Анне Петровне свой старый мобильник?
— Ну. — Ему было неудобно прижимать телефон к уху левой и в то же время переключать передачу правой рукой.
— А потом мы с тобой еще собирали для нее деньги, я даже ходила брать у Розы? Зачем? Я сейчас тут долго сидела и думала.
— Ну? — сказал он.
— Мы просто хотели от нее откупиться.
— Жалко, — еще раз сказал он после паузы и дал отбой. Он был уже на светофоре.
Среда, 9 августа, 17.00
Клавдия Ивановна Швед долго не открывала Зябликову дверь, расспрашивала через дверь, для чего им фотографироваться. Старшина терпеливо объяснял:
— Мы должны выполнить свой гражданский долг, Клава. И потом, что вам стоит сфотографироваться, это никого ни к чему не обязывает.
— Но я сейчас не могу, может, через недельку…
— Клавдия Ивановна! Вы присяжная! Мы должны выполнить свой долг до конца!
Майор стоял прямо напротив двери и рубил ладонью воздух, как будто убеждая дверь. Наконец она открылась, и он сразу понял причину, по которой «Гурченко» настаивала на отсрочке: под глазом у нее был большой багровый синяк.
— Ну, видите, Старшина, — сказала «Гурченко» не обычным своим напористым тоном, а, наоборот, как бы оправдываясь. — Он совсем распоясался с тех пор, как меня лишили статуса федерального судьи, понимает, гад, что больше некому меня от него защитить.
— Ну-ка пусти-ка, Клава! — решительно сказал Майор. — Я научу его вежливо говорить с женой, даже если она и бывшая.
— Не надо, Игорь Петрович, он спит после вчерашнего, — сказала «Гурченко», — А ты только еще хуже сделаешь…
— Ну все равно, надо сфотографироваться, Клавдия Ивановна, — вернулся к своей мысли Зябликов, — Синяк они там подретушируют, там это запросто. Послезавтра, возле суда…
— А все придут? — спросила она, — И Роза придет? И Шахматист, и Слесарь тоже?
— Да ты за себя говори, Клава! — рассердился Майор.
— А за себя я скажу: нет, — сказала она, прикрывая синяк рукой, — У меня тоже есть право на частную жизнь. Когда мы были вместе, я знала, что могу надеяться на каждого из вас, а теперь у меня осталось только право на мою частную жизнь.
Но дверью она все же не хлопнула с треском, а прикрыла ее аккуратно.
Среда, 9 августа, 19.00
Клиника нервных болезней располагалась в центре города, но как остров, довольно густо заселенный аборигенами, до половины девятого вечера широко посещаемый согласно расписанию пришельцами с материка, но все же остров, огороженный забором, — жизнь тут текла не так, как снаружи, и в другом темпе. Вечерело, и на скамейки под деревьями обильно высыпали курить и играть в карты нервные больные, мало отличимые от других людей, разве что по выражению лиц, какое бывает у отдыхающих в санатории, когда путевка заканчивается уже через несколько дней, и вроде бы скука, но хочется урвать что-то еще недополученное. На некоторых из них, включая и женщин, были пилотки из газеты, какие, если верить картинкам, носили маляры в те времена, когда ни Журналиста, ни тем более Хинди еще и на свете не было. «Прикольно», — вспомнил ее любимое словечко Журналист, мода, что ли, у них такая здесь, на острове? Не так уж легко, наверное, было с ними Хинди, как беспечно она об этом рассказывала.
Сверяясь по бумажке, он остановился перед большим корпусом и поднял глаза, прикидывая, какое из окон на пятом этаже относится к процедурному кабинету.
Внутри Хинди массировала в это время спину Актрисы — ни капли лишнего жира, гладкие мускулы, и ни одной веснушки нигде.
— Алла это сказала только мне, когда я ей массаж делала, а я уж вам, только вы дальше не рассказывайте никому, — говорила Хинди, меся спину Актрисы под лопаткой кулачком, — У него на подоконнике лежал «Никон», он с таким объективом штуки три баксов стоит, а нас на даче он снимал «Зенитом», понимаете, в чем штука?
— Какая, в сущности, разница, — сказала Актриса под кушетку, — Ну не он, так кто-то еще. Просто это не могло получиться, такое зло только в кино можно победить.
— А ведь казалось, еще чуть-чуть только осталось, — сказала Хинди и похлопала ей мягкими ладошками по спине, — Ну все, можете одеваться.
— Нет, не Шекспир. Скорее Гоголь, ну да, это же Россия, тут все комедия, хотя и с примесью драмы, — сказала Актриса, продевая руки в бретельки бюстгальтера, и Хинди отметила, что грудь у нее тоже еще довольно молодая, — В общем, все так же пошло, как в кино. Вы все-таки не ходите в кино, детка.
— Нет, уже не пойду, — сказала Хинди, убирая в тумбочку баночки с мазями, — Я передумала; еще отработаю год и в медицинский пойду уже со стажем.
— Вот это правильно! Вот это по-честному! — сказала Актриса, — Вы деньги сейчас с меня возьмите. Сколько это стоит?
В это время в дверь постучали, и Хинди, взглянув на Актрису и убедившись, что та уже одета, крикнула, думая, что это, может быть, нервный больной: «Можно!» На пороге стоял Кузякин с букетом садовых ромашек, довольно скромным.
— Кузя! — первой закричала Актриса, потому что Хинди на миг как бы потеряла дар речи. Актриса радовалась искренне и совсем не театрально, — Кузякин, милый, как же я рада вас видеть, да еще с цветами, — Тут профессиональные привычки все-таки взяли в ней верх, и Актриса показала глазками на него и на Хинди туда-сюда, — Как же я рада видеть любого из вас, и как мне вас всех не хватает!
— А, да, здорово было, — согласился Журналист. Он протянул свой букет ромашек Хинди, но боком, глядя на Актрису, — А вы как здесь?
— Я на массаж, — сказала Актриса, надевая туфли, — Знаете, какая Хинди классная массажистка? О! Пусть она вам тоже сделает. Хинди, возьмите деньги.
— Нет, ну что вы, — сказала Хинди, — ни в коем случае.
— Глупости, — сказала Актриса, оставляя на тумбочке триста рублей, — Во-первых, я уже не присяжная. Да мне уже и новую роль предложили в другом сериале про милицию, так и пошло с вашей легкой руки, и за судью хорошо заплатили, судьей, оказывается, очень выгодно быть. Ну, я пошла?..
Они немного проводили ее по коридору, Хинди надо было в другой кабинет: пора было раскладывать таблетки для нервных больных. Она кидала целые и половинки таблеток из разноцветной кучки в виниловые стаканчики, а их, в свою очередь, помещала в ячейки. Букет ромашек она сунула в какую-то медицинскую посудину, забыв налить туда воды.
— Трудно тебе с психами? — спросил Кузякин, не умея приступить сразу к делу, да и Хинди что-то вдруг засмущалась.
— Я сама там чуть с вами не рехнулась. Подожди, а то я обсчитаюсь.
Она ловко кидала таблетки в стаканчики, сверяясь с хитрой таблицей и шевеля губами; они были все разных цветов, как фишки в казино: желтые, синие, красные.
— Почему ты не жуешь жвачку? — спросила она, не глядя.
— Забыл купить.
— Может, тебе укольчик сделать? — спросила она, перекидав уже почти всю кучку в стаканчики. — Полезный. Хочешь?
— Может, мне еще шапку из газеты сделать? — сказал Журналист. — Я что, так похож на придурка? А зачем они так ходят? Ведь вечер, не жарко.
— Не знаю, — сказала Хинди, — Прикольно… Заходите! — строго крикнула она в коридор, где нервные больные, оказывается, уже выстроились в молчаливую очередь. А он даже и не заметил, завороженный мельканием ее веснушчато-золотистых рук под белым халатом. — По одному, по одному, не путайте!..
— Нам надо всем вместе сфотографироваться, Хинди, — сказал Журналист, сглотнув и глядя, как нервные больные расхватывают свои стаканчики, торопливо запивают каждый свою горсть разноцветных таблеток водой и исчезают как будто с полупоклоном. Сейчас ему и самому вдруг расхотелось фотографироваться, расхотелось бросаться на амбразуры ради кого бы и чего бы то ни было, а захотелось просто пожить. Он подумал, что хотел бы, на самом деле, фотографию одной только Хинди, вот так, в легком белом халатике, сквозь ткань которого изнутри светлячками угадывались веснушки, но в вырезе халата, куда уходила ложбинка груди, они уже кончались, и там кожа была просто золотистой, сухой и теплой на вид. То, что он собирался сказать, было уже очевидной глупостью, он сердился на себя, но что-то заставило его продолжить: — Мы сфотографируемся для газеты, а я напишу небольшой текст, из которого всем будет все понятно.
— А я думала, ты просто так ко мне пришел, — сказала Хинди, собирая пустые стаканчики, поскольку нервные больные уже выпили все, что нужно, и тихо рассосались по палатам. — А зачем тогда ромашки?
— А что такого в ромашках? — сказал Кузякин. — Почему нельзя и то и другое?
— Нет, — сказала Хинди. — То и другое вместе нельзя. И вообще я в отпуск, в Ялту.
Но он не уходил, а смотрел на нее странно, не так, как раньше, в суде.
— Ну и черт с ним, в самом деле, — сказал Кузякин, — А мы что же, не люди? Мы что, Александры Матросовы какие-то, что ли? Я тоже хочу жить,
