обернулась — щелк!..
Теперь она была его навсегда в сиянии своих удивительных волос.
Вторник, 8 августа, 15.00
Офис адвокатской фирмы Елены Львовны Кац поразил их своей современностью. Дорогой, но зато, видимо, очень дорогой, здесь была только мебель, а кроме мебели, компьютеров, да еще самих адвокатов, которые стремительно входили и выходили из многочисленных дверей, как бы подгоняемые прохладным дыханием кондиционеров, тут ничего и не было. Это было совсем не похоже на ленивый, загроможденный всякими подробностями и хламом суд, это была какая-то другая юриспруденция, и сама Елена Львовна тут не всплескивала руками, а была с ними чрезвычайно любезна, но конкретна и чуть-чуть нетерпелива.
— Какие у вас есть доказательства того, что он лег в больницу не по болезни, что кто-то его туда положил, чтобы сорвать вердикт?
Старшина, преподавательница сольфеджио и Журналист посмотрели друг на друга. А больше никто и не пришел, хотя еще несколько дней назад больше всех на эту встречу рвалась, конечно, «Гурченко».
— Но его просто не могли положить по «скорой» в эту больницу, — сказал Кузякин. — Это элитная больница, там у него отдельная палата, так не бывает.
— Почему не бывает? — сухо сказала адвокатесса. — Место было, вот и положили.
— Но я могу сам сходить туда от газеты и задать вопросы.
— Ну ладно, допустим, вы заплатите, там скажут, что им кто-то позвонил, хотя вы все равно не узнаете кто. Что дальше? С точки зрения процесса?
— Дальше надо проводить независимую экспертизу, — настаивал Журналист.
— Принудительное освидетельствование? Не будьте наивны. Никто не будет проводить никаких экспертиз, а если бы кто-то вдруг и решил это сделать, то предынфарктное состояние — это просто скачок давления, он будет зафиксирован в медицинской карте; три дня назад он был, а сегодня его нет.
— Но должны же быть какие-то доказательства, — не унимался Кузякин. — Алла, вы же там были. Неужели вы ничего особенного не заметили?
Она задумчиво посмотрела на Журналиста:
— Нет. Ничего особенного. Впрочем, я не врач.
— Ну вот, — сказала адвокатесса. — А теперь давайте считать, что у нас получилось. Коллегия распущена, снова собрать тех же самых людей нельзя ни с юридической, ни с практической точки зрения. Мне как юристу обжаловать тут нечего и незачем, я лучше поберегу патроны, Лудов и так расстрелял их все, и вот что из этого получилось. Вам понятно, Майор, о чем я говорю, вы же человек военный?
— Так точно, — сказал Зябликов. — Мы недооценили противника.
— Они вас тоже недооценили, — чуть смягчившись, сказала Елена Львовна Кац, — Да и я тоже не думала, что такое может быть. Это удивительно, по правде сказать. А теперь извините, ко мне там уже клиент. Я была рада с вами познакомиться.
— У меня к вам еще один вопрос, — сказал Зябликов, уже поднимаясь, — если разрешите. Почему вы меня не отвели во время отбора?
— Я хотела вас отвести, но Лудов настоял, чтобы вы остались.
— Почему?
— Не знаю, — призналась она, — Сама не могу понять, как он это угадал.
Они почему-то медлили уходить, будто ждали, что она добавит еще что-то. Но Елена Львовна Кац даже и для себя не могла объяснить чего-то, что, безусловно, нуждалось в объяснении. Она вовсе не была цинична, имела славу правозащитника в адвокатских кругах, она даже не всегда работала только за деньги, но, в общем, она работала как машина. Если у вас машина, вы не имеете права предположить там, внутри, каких-то необъяснимых явлений, их надо или исключить, или уж объяснить и приспособить, но объяснить этого она не могла.
— Можно, я расскажу анекдот? — вдруг сказала преподавательница сольфеджио, — Про евреев. Три еврея пришли к раввину, он их спрашивает: что бы вы сделали, если бы нашли мешок золота? Один говорит: я бы построил дом и купил подарки всем родственникам. Второй: а я отдал бы его вам, ребе. А третий говорит: ребе, откуда я знаю, каким бы я стал после того, как нашел мешок золота?..
Она повернулась и пошла. Из всех троих свой кофе допил только Журналист, успевший съесть еще и полвазочки печенья, а Алла даже не притронулась к чаю, побрезговала, что ли. Елене Львовне отчетливо захотелось броситься ей вслед и обнять, пожаловаться, как ей бывает трудно порой чувствовать себя машиной, ведь она тоже женщина и человек. Но, конечно, никуда она не бросилась, потому что машина, чем она совершеннее, тем меньше имеет права на всякие порывы и необъяснимые поступки, а ее уже ждал очередной клиент.
Вторник, 8 августа, 15.30
Они вышли из адвокатского офиса, где работал кондиционер, на улицу, на жару, и мысли их сразу разбежались в стороны и сделались смутны.
— Я мог бы написать в газету, — не очень уверенно сказал Журналист, — Про Тудоев, про компакт-диски, про второе дно. Доказательств, конечно, маловато, но мы же можем еще раз туда съездить, может, и повезет.
— А где это — Тудоев? — спросила Алла. — Что-то знакомое…
— Кольт тебе ничего не расскажет, — сказал Зябликов. — Да и нельзя подставлять Кольта. Да и убьют тебя там, Кузякин, просто, если станешь копать. Он же честно предупредил. И Лудова в тюрьме тоже убьют.
— А если я напишу вообще про процесс, — сказал Кузякин, — то, даже если это напечатают в газете, это будет просто художественная литература, отсебятина.
— А давайте напишем коллективное заявление обо всем, что с нами было, — сказала Алла, немного напуганная тем, что из-за этого смутно знакомого Тудоева их всех могут убить. — И подпишем все, и пошлем куда-нибудь…
— Все не подпишут, зачем? — сказал Зябликов. — Мне вот, если так взять, зачем подписывать? Чтобы меня с работы поперли? И куда я денусь потом? А про Розу и говорить нечего. Или про Шахматиста — на кой это ему?
— Ну да, — согласился Журналист. — Я бы смог напечатать это в газете, если бы было четко и не длинно, но подписи… подписей надо если не все одиннадцать, то хотя бы девять.
— А давайте, — вдруг вдохновенно сказала Алла, — все вместе сфотографируемся! Не так, как нас щелкал Рыбкин, не поодиночке, а все вместе, понимаете?
— «На веки вечные мы все теперь в обнимку…» — пропел Зябликов, глядя на нее с таким восхищением, с каким он, может быть, посмотрел бы на того, кто предложил бы, как вырваться из окружения у железнодорожного вокзала в Грозном в девяносто седьмом году. — Алла, вы гений!
— А что! — азартно загорелся Кузякин. — Вот это можно было бы напечатать. Хороший коллективный портрет с коротким рассказом о том, что произошло. Это всем сразу бы стало понятно, это попадает в жанр…
Он уже видел это на полосе и даже как будто мог различить лица на фотографии, он уже думал над заголовком, потому что текст — дело десятое. Никто из них в этот момент не сомневался, что уж сфотографироваться вместе согласятся все, просто чтобы подтвердить тем самым факт, что они когда-то были все вместе, разве нет?
Среда, 9 августа, 12.00
Зябликов подкараулил Климова на дорожке, по которой он шел от больничного корпуса с пустым пластиковым пакетом в руке, и пакет у него был все тот же самый, «Старик Хоттабыч».
— Зд-дравствуйте, Майор, — сказал, нисколько не удивившись, слесарь шестого разряда. — Что вы от меня хо-хот-тите?
— Ничего особенного, — сразу успокоил его Зябликов. — Мы хотим сделать коллективную фотографию на память. В четверг, возле суда. Ты придешь?
— Н-нет.
— Почему? — удивился Майор, — Разве тебе не будет приятно сфотографироваться вместе со всеми нами?
Климов посмотрел на него и подумал, прежде чем ответить.
— Я бы лучше сфо… сфотограффф… — Это слово ему никак не давалось. — Лучше бы я сф-сфотографировался с женой, если бы у меня был фо-фотоаппарат, она ж-же умирает… Какое мне д-дело до остальных?
— Ну просто, все вместе, — неуверенно сказал Майор. — Мы же были вместе?
— Роза п-принесла мне п-пятьсот долларов, — сказал Слесарь, глядя на Зябликова прямым и открытым взглядом, совершенно не вязавшимся с его спотыкающейся речью, — Сама принесла, она д- добрая. Я перевел жену в дву-двухместную палату. Отстаньте от н-нас и дайте ей умереть с- спокойно.
— Понял, — сказал Зябликов, повернулся через левое плечо и пошел, поскрипывая своей ногой, по дорожке.
Среда, 9 августа, 13.00
До Ри Журналист сумел дозвониться только по мобильному, да и то не сразу, просто набирал каждые полчаса и наконец дозвонился из машины.
— Мне надо с тобой увидеться, Ри. Где это можно сделать? В клубе? — В клуб ему, по правде говоря, ехать не хотелось. — Или я подъеду к тебе домой?
Он остановился у перекрестка в пробке.
— Меня нет ни там и ни там, — сказала Ри. — Вы меня сейчас вообще не найдете. А что ты хочешь? Ты же сам сказал: как встретились, так и разлетелись.
— Мы хотим сфотографироваться, — сказал он, немного обиженный ее холодным тоном. — Мы просто сфотографируемся все вместе для газеты, а я напишу под снимком очень коротко, что с нами было. Это нужно сделать. Надо просто прийти в четверг и всем сняться возле суда, нам это не могут запретить.
— Мне надо посоветоваться. Перезвони мне минут через десять, — сказала Ри.
Пробка чуть продвинулась вперед и остановилась. Журналист попытался представить ее лицо, каким оно должно было бы предстать на этой фотографии, но почему-то уже не смог его сфокусировать. Прекрасные черты Ри и раньше казались ему как бы не совсем определившимися, но там, в суде, они все
