сказала:
– Сначала собаку. А корову – весной. А то на зиму кормов нет, что я с ней зимой делать буду?
– А что ты вообще зимой делать будешь? – не выдержал Алексей, радостно представляя Ксюшку в черном купальнике, в пуховом платке и растоптанных валенках, топающую из пункта А в пункт Б через огромные сугробы.
– Да мало ли… – Ксюшка помолчала и так же не оглядываясь нерешительно сказала: – В институт готовиться буду.
Нет, она его с ума сведет. Не считая того, что уже свела. Одно дело – радоваться тому, что Ксюшка вообще есть на белом свете, точно зная, что она есть не где-нибудь, а рядом… Совсем другое дело, если она все-таки уедет. Совсем, совсем другое дело…
– Значит, все-таки Америка, – сухо сказал Алексей. – Я понимаю. Такие возможности…
Ксюшка резко повернулась к нему, сердито тараща глаза и хмуря тонкие коричневые брови, и почти закричала:
– Что хоть вы все с этой Америкой ко мне привязались?! Что хоть вам всем так хочется меня куда- нибудь отправить?! Я здесь хочу жить! Мне этот дом нравится! И я никуда не поеду, даже и не надейтесь!
– А я даже и не надеялся, – глупо сказал Алексей. – То есть, я что хотел сказать… Я не хочу, чтобы ты уезжала. И даже наоборот… Просто ты сама говоришь: учиться, учиться… В институт готовиться… Ну вот я и подумал…
– Я в нашем сельскохозяйственном учиться хочу, – по инерции сердито сказала она. – На ветеринара. Я уже давно решила. А все как с ума посходили: Америка, Америка! Чего я там не видела?
– Действительно, – с готовностью подтвердил Алексей. – Чего ты там не видела? Все, что надо, ты там уже видела. Правда ведь?
– Правда, – сердито отрезала Ксюшка, глядя на него, и хотела еще что-то сказать, но вдруг замерла с открытым ртом, захлопала ресницами, расплылась в улыбке до ушей, фыркая и кусая губы, и не выдержала, начала хохотать, отворачиваясь от него и закрывая лицо руками.
Алексей сначала не понял причины ее внезапного веселья, но вдруг увидел себя будто со стороны – как он стоит столбом, нежно прижимая к груди узел с огурцами, затаив дыхание и улыбаясь изумленной, недоверчивой, счастливой улыбкой паралитика, которому сам Иисус Христос только что сказал: «Встань и иди».
– Ксюш, я совсем дурак, да? – виноватым голосом спросил он, когда она отсмеялась.
– Совсем, – охотно подтвердила она и распахнула дверь. – В большую кладовку неси, я там с ними возиться буду.
Он вошел в дом и свернул к «большой кладовке», ориентируясь, как у себя, и чувствуя свою причастность к этому дому, как к своему собственному, и уже нисколько не думая о том, что он был только приказчиком на стройке… Он шел, а сам все оглядывался на идущую за ним Ксюшку, жадно высматривая: а для нее-то этот дом – что? Она-то в этом доме – как? Ему так хотелось, чтобы придуманный им для нее дом не просто понравился ей, а… привязал ее. Так, чтобы она не смогла отсюда уехать.
Размечтался. В конце концов, она еще слишком маленькая, чтобы придавать такое значение каким-то там домам… Не считая того, что в этой своей Америке, наверное, и не такие дома повидала. И не только дома.
– Ксюш, а почему я такой дурак? – с интересом спросил он, высыпая огурцы в большой эмалированный таз и отдавая ей клеенчатый фартук.
– Даже и не знаю, – задумчиво сказала она, подчеркнуто внимательно рассматривая какую-то царапину на клеенке и ни разу не взглянув на него. – Даже просто и ума не приложу. Папа умный, мама так даже очень умная… Наверное, ты не в них пошел. Наверное, ты пошел в какую-то дальнюю родню. У тебя дальняя родня есть? Какая поглупее…
– Не груби, – сказал Алексей строго, глядя сверху вниз на ее лохматую макушку и мечтая о том, чтобы она посмотрела на него своими медовыми глазами. – Никогда не груби страшим. Особенно когда они глупые.
Она подняла лицо и посмотрела на него странным взглядом, будто виноватым, и в то же время – немножко снисходительным. И еще ему показалось, что в глубине ее глаз таятся печаль и страх.
– Ксюшка… – Алексей не выдержал, шагнул к ней, обхватил ладонями ее щеки и чуть тронул большим пальцем кончик ее загорелого курносого носа. – Ксюшка, маленькая… Ты ведь не боишься меня, правда?
Она долго растерянно смотрела ему в глаза, напряженно молчала, а потом уверенно и спокойно сказала:
– Конечно, нет.
Слишком уверенно и спокойно, если принять во внимание продолжительность паузы…
– Ну, ладно… – Алексей опустил руки, отвернулся и шагнул к выходу. – Мне, наверное, ехать уже пора. Мать там еду нам собирает. Верка руку ошпарила, готовить не может, так что я к своим побираться нынче приехал.
– Ты уже сейчас уедешь? – неуверенно спросила Ксюшка у него за спиной.
– Да… нет… не знаю… – Алексей остановился на пороге и с нелепой надеждой оглянулся на нее. – Может, задержусь еще. Может, мать какую работу найдет. Она всегда меня заставляет что-нибудь делать. А что?
– Да нет, я так… То есть… – Ксюшка покусала губы, вздохнула и решительно сказала: – Я к тебе в гости съездить хотела.
– Собирайся! Скорей! – Алексей шагнул к ней, жадно сцапал за руку и потянул за собой. И, почувствовав ее слабое сопротивление, испугавшись, что она передумает, торопливо заговорил: – У Розы два щенка… Один лучше другого… Толстые! Она их за шкирку таскает… А одна белка повадилась в дом лазать, прямо в окно. Сядет в кухне на столе и оглядывается – что бы такое стащить… А Игореша тебе шляпу из соломы сплетет. Он Верке уже сплел, красиво получилось… А Степанида пузатая, к осени опять зайчат нарожает. Она меня всегда на дороге ждет, вот ты сама увидишь… И еще индюшата вывелись, штук сто, просто море индюшат!
Он почти бежал, таща ее за руку, и остановился только на крыльце, когда она другой рукой уцепилась за резной столбик веранды и почти крикнула:
– Да подожди ты! Мне же одеться надо! И еще я хотела огурцы перемыть… И бабушке надо сказать, что уезжаю. Они с дедом в старом доме, вещи разбирают. Что-то перенести сюда хотят. Я помочь обещала.
– Я сам! – Алексей выпустил ее руку, отошел на шаг и критически окинул взглядом ее закрытый черный купальник. – Одеваться тебе не обязательно. По такой жаре и этого много. Обувку какую-нибудь захвати, а то опять на что-нибудь напорешься. Мой свои огурцы, пока я твоим старикам помогу. И чтобы быстро у меня.
Он сбежал с крыльца и торопливо зашагал к старому дому, на миг даже зажмурившись от наслаждения, когда его догнал Ксюшкин внезапный, короткий, страшно заразительный смех. И как он жил, так долго не слыша этого смеха? И как он мог думать, что сможет жить дальше, никогда его не слыша?
– Нет, ты все-таки заполошный какой-то, – сердито бухтела мать, запихивая в корзину всякие банки- кастрюли. – Даже не поевши – и в дорогу! Пообедали бы, да через часок и поехали бы… Куда спешить, не на пожар ведь?
– Потом, – отвечал Алексей невпопад. – Все потом. Скорей, скорей. Некогда.
– Тебе всю жизнь некогда! – Мать совсем обиделась. – К родителям раз в неделю заехать некогда! Поесть нормально за столом некогда! Умереть – и то некогда будет…
– Точно, – согласился Алексей, подхватывая корзину и поскорей уволакивая ее, чтобы мать еще чего- нибудь туда не впихнула. – Мне всегда все некогда. Особенно умирать. Буду жить вечно.
– Да живи, я не против, – разрешила мать, следуя за ним с еще каким-то объемистым свертком. – Если, конечно, тебе такая жизнь нравится. Как белка в колесе…
– Нравится, – рассеянно бормотал Алексей, устраивая корзину на заднее сиденье «Нивы» и оглядываясь на дом Лисковых. – Очень мне такая жизнь нравится… Замечательная такая жизнь, просто ужас какой-
